И Г Р А
С О Д Е Р Ж А Н И Е
Прежде, чем погрузиться в достаточно зыбкие пучины "Игры", должен для себя и, возможно, для читателя, дать некоторые предварительные пояснения. Хочется верить, что эти пояснения снимут ненужные заблуждения и связанное с ними недоумение и раздражение (замечу, что пишу это "Вступление" уже почти заканчивая "Игру", и, следовательно, сильно догадываясь, что же в результате получится.).
Для того, чтобы занять и заявить позицию, необходимо занять и заявить крайнюю позицию. Даже самый жуткий конформист и приспособленец, не желая и страшась этого, вынужден занимать крайнюю позицию, заявляя, например: "Я готов приспосабливаться и подстраиваться под что угодно и под кого угодно". В противном случае, то есть если он не скажет что-нибудь подобного, его могут из-за шелухи слов принять, не дай бог, за человека принципиального и требовать от него невозможного.Следовательно, хочешь быть правильно понятым - обнажай свою позицию и делай ее крайней, утрированной, гиперболизированной, нарочитой. Это, кстати, и есть искренность. Та самая искренность на грани откровенности, которая ориентирована на открытое понимание, то есть на такое понимание, которым обладают, не только непосредственные свидетели и участники твоего действа, но и все самые отдаленные от тебя веками и расстояниями зрители. Шекспир был искренен еще и тем, что стремился быть понятым не только своими соплеменниками и современниками.
Жить, не доводя свою позицию до крайностей, еще как-то можно, но играть и творить - просто невозможно. Для меня, как для всякого нормального человека, жизнь кажется пустой, ущербной и во многом бессмысленной без творчества, игры, без воображения, фантазирования, мифизации и мистификации.
В чем заключается особенная идея книги? - Я хотел показать чудеса, как некие будничные обыкновенности, которые не должны рассматриваться с восторгом и удивлением, а восприниматься как норма, и одновременно с этим - мне хочется сказать, что наша обыкновенная будничность чудесна, надо только суметь разглядеть сквозь эту серую и унылую на вид пелену порхающий фейерверк и радужный каскад. Мне иногда встречались люди, умевшие самый смешной анекдот или самую мрачную трагедию поведать так заунывно, пусто и скучно, что, слушая их полусонное и отстраненное повествование, кулаки чесались взять их за грудки и выдавить из них, как их тюбика, хоть что-нибудь животрепещущее. Слава богу, таких зануд все-таки не очень много и они, по счастью, зная себя, чаще помалкивают, протягивая отведенный им жизненный срок окаменелостями. Я так думаю. что, если бы крокодилы и удавы, способные часами лежать в неподвижности, вдруг заговорили бы и вознамерились рассказывать нам байки, мы бы перестреляли бы их именно за занудство, а вовсе не ради мяса и шкуры, как делаем сейчас. В противоположность удавам и крокодилам, этим олицетворениям холодной окаменелой бесстрастности, по миру с гиком и посвистом носятся вечно улыбающиеся дельфины. Эти ребята, я думаю, смогли бы рассказать нам телефонный справочник так, что мы животы надорвали бы от смеху либо рыдали от жгучих страстей. Вот в этом дельфиньем танце я и попытался работать.
Структура книги проста до примитивности. Всякая игра есть непременное сочетание "play-game-performance" (первое - собственно игра, игра как действие и импровизация; второе - правила игры; третье - представление, кураж, рисовка, картинность, зрелище). Эту триаду, применительно к театру или кино, можно было бы прочитать так: "актер - автор - зритель", где все трое необходимы, и по своему участвуют в игре. В любой другой интерпретации и ипостаси будут свои выражения и реализации этой формулы.
В "Play" собраны персонажи, одним из которых является сама игра.
В "Game" попали всякого рода байки, притчи, сказки, были, побасенки, истории и прочие причуды.
В "Performing" разворачивается в нескольких сценах действие, представляющее собой последовательный по масштабу ряд - от отдельной личности до мира в целом. Здесь настойчивое и нарочитое повторение одного и того же процесса на разном и разномасштабном материале служит неким наставлением, скорее, как не надо бы делать, а не назиданием действий (учить жить - самое безнадежное дело, гораздо полезнее сказать или показать, как не надо жить).
Так как всякая жизнь, по крайней мере до тех пор, пока она не кончилась и идет, бессюжетна, так как это бесспорное утверждение еще более применимо к игре, то и в своей книге я постарался избежать этой сюжетности, хотя следует признаться: жить и особенно играть бессюжетно легко и естественно (это - как дышать); в творчестве соблазн сюжета велик и труднопреодолим.
Здесь есть одна маленькая хитрость. Представьте себя мотыльком, прожившим век мамонта - и всякая сюжетность покажется вам пошлой выдумкой мамонтов, промелькнувших по жизни мотыльками- однодневками.
Все протекающее, становящееся, жизненное не только бессюжетно. Оно еще и безаспектно. В том смысле, что может иметь бесчисленное множество аспектов, совершенно в равной степени допустимых. Одно и то же явление может казаться с одной точки зрения прекрасным, с другой - типичным, с третьей - незаметным. Я даже взял здесь не противоположные, а несопоставимые между собой оценки (прекрасное - типичное - незаметное). И так они и существуют в жизни - вперемежку, вповалку. Это у мыслителей и философов все разложено по полочкам, мумифицировано и приколочено к названиям. Когда я буду писать что-нибудь умное и научное или даже философское, я тоже непременно все расставлю по своим местам и приколочу гвоздями. Но пока речь идет о жизни с ее неразберихой, путаницей и чертовщиной, мне незачем хвататься за молотки и бирки.
Так вот. В "Игре" что-то написано изнутри событий и процессов, что-то извне, что-то на проходе между внутренним нахождением и внешним. Это очень напоминает смотрение в бинокль то через окуляры, то через объективы: мир становиться то далеким и маленьким, то большим и близким. Но ведь такая игра с биноклем интереснее, чем простое смотрение без бинокля, да еще на самом верху и за колонной, не правда ли? Конечно, эта игра, может быть, иногда становится утомительной, я это понимаю, кажется...
Текст "Игры" усложняется еще и тем, что их как бы два - собственно игровой (напечатаем через один интервал, плотно, как жизнь в игре) и межигровой (напечатаем нормально, через два интервала), но, вообще-то, простые тексты - это не моя стихия. Это вообще проблема издательств "Малыш" и "Просвещение".
Так как законом об индивидуальной трудовой деятельности научное, техническое и литературное творчество исключены из этой самой деятельности, то я хотел бы считать все написанное мною ранее, данную "Игру" и все, что будет написано в дальнейшем, в частности "Подонки" не самостоятельными произведениями, а переводом. С любого языка на русский. Мне вот что-то неясное слышится с небес (а там явно говорят не по-нашему, скорее всего на иврите или по-арамейски), и я пытаюсь перевести это на язык, которым владею свободно и даже со словарем.
И, наконец, кажется, последнее замечание.
Мне весь этот кажущийся и видимый хаос "Игры" представляется очень точным по составу и последовательности изложения, вплоть до запятых.
Читатель вправе:
а) видеть здесь все-таки хаос и ничего, кроме хаоса,
б) наводить свой порядок (чего я ему искренне желаю и советую),
в) пытаться постичь мой замысел (я буду ему за это благодарен и признателен, но боюсь - это будет напоминать погоню за чужой тенью).
Вот и все предупреждения.
Наверно, их все-таки будет недостаточно и каждому придется довооружаться собственными силами и средствами.
А теперь - в путь.
Ставки сделаны и лошади побежали.
Игра начинается.
ИСТОРИЯ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ИГРЫ
Собственно, этих историй много. Нет, не версий, заменяющих одна другую, а именно историй. Всех этих историй я не знаю, поэтому не рассчитывайте на полноту моего рассказа, да и то, что я знаю, во многом недостоверно и неполно. Так ведь такова любая история - она никогда не начинается без Предысторий, никогда не течет по одному руслу и не ограничивается другим персонажем, свидетелем и хроникером. Нет полной и достоверной истории, а есть пестрые, кусочные, лоскутные изделия, употребляемые с разными целями - одни в качестве ковров, другие - половиков, третьи - одеял; я хочу сказать - одни в качестве оправдания, другие - предостережение, третьи - забавы.
А, действительно, зачем нам нужна история? Для будущего? Вот уж нелепость! Даже если признать познаваемость и прошлого, и будущего, а подобное признание еще никогда не оправдывалось, возникают по крайней мере два капитальнейших возражения. А почему, собственно, знание прошлого позволяет видеть будущее? Неужели в будущем есть хоть одна крупица прîшлого? "- Ну как же, скажет кто-нибудь рьяный, - ведь один и тот же человек сначала живет в своем прошлом, а затем он же - в будущем, и народы так же. И всякие там процессы". "Да ради бога, - отвечу я рьяному, - Иванов таки жил в прошлом и, дай бог ему здоровья, будет жить в будущем". Только под этой кличкой "Иванов" скрываются также разные люди - шалопай-школьник, романтически настроенный студент, пробивной и продувной делец, уставший и усталый неудачник, мудрствующий старец. Что у них общего, кроме фамилии? Особенно, если учесть, что каждый последующий из этих Ивановых клянет своего предшественника и без устали повторяет себе, жене и детям: "Ах, какой же я был дурак!" Так и сойдет в могилу Иванов - последний дурак, увлекая за собой предыдущих четырех и тоже дураков. Что, не типично? - Ах, есть и другие примеры? - Ну, конечно, есть. Иногда и умные люди умирают. Жаль, что очень уж редко. Протащить себя одного и единого, неизменного, от розового детства до глубокой старости, не удается никому, даже Робинзону , потому что он попал на необитаемый остров уже не Маугли и, следовательно, пережил хотя бы две ипостаси своего существования. Это - об одном человеке. Но то же происходит со странами и народами. Разве коммунальный, неистово-верующий, исстрадавшийся, фанатичный, застуканный и запойный народ сороковых-пятидесятых годов имеет что-нибудь общее с хапающим и циничным народом семидесятых-восьмидесятых? А ведь память о том и этом народах жива в людях. Спросите их - что общего между ними - и они не смогут ответить. Они, эти носители и хранители памяти, и несмотря на свою относительную молодость, во стольких побывали исторических и истерических переделках, так много разного им говорилось о них самих, что они перестали понимать и соображать.
То они были великим и непогрешимым народом, хранителем мудрости и нравственной чистоты, хотя жили на уровне скотов, безмолвные и безъязыкие. То они - великие преобразователи мира и жизни, строители и разрушители, то вдруг оказывалось, что строить и разрушать неэкологично и безнравственно. Вот сейчас им говорят, что они - полное дерьмо, забывшее заветы и веру отцов. То их держат и "не пущают" в Америку, обзывая предателями и изменниками, то опять же с непонятного панталыку начинают жалеть поголовно всех уехавших и показывать жалкие убожества эмигрантских общин, говоря: "Смотрите, вы не можете жить в иных условиях, мы вас сделали такими, что жить, как все нормальные люди, вы не можете, не умеете и боитесь. В вас нет ни культуры, ни свободы, ни совести, ни достоинства и чести. Смотрите и знайте - все это не для вас, будьте счастливы тем, что имеете, и не дергайтесь." Они - то пламенные интернационалисты; то фронтально трезвые, то повально пьяные, то презирающие Восток и Запад, то приветствующие их.
Нет, может быть какой-нибудь швейцарец и имеет права говорить об истории, или китаец, вносящий имя очередного дитяти в семейный реестр, начатый пять тысяч лет тому назад. Не знаю. Но здесь говорить об истории - кощунственно.
Поэтому будем рассказывать байки и басни.
И не будем говорить - из легенд и мифов прошлого тянутся молитвы и идеалы будущего. Разделим два этих времени и не будем их связывать.
Второе же мое возражение заключается в том простом факте, что мы такую простую процедуру как установление дат тех или иных событий, случаев и казусов без особых усилий проводим относительно прошлого, но нам никак не удается произвести подобную же процедуру относительно будущего. Тут дело до смешного доходит: знаем погоду каждого дня и часа за последние сто с лишним лет, то есть за сорок-пятьдесят тысяч прошедших дней, а сказать погоду на завтра не можем. Несопоставимость какая-то - брать десять тысяч в одну сторону и - даже нет единицы - в другую. А ведь речь идет в сущности о пустяке - о погоде, о том, о чем болтают, когда больше ни о чем другом сказать нечего; что обсуждается ежедневно и ежечасно тысечатилетиями! А что уж говорить о делах серьезных? Или полусерьезных? - Э, да что там! Мы не уверены и в своих-то завтрашних поступках (мы даже не уверены, что сможем завтра поступать, а не помрем сегодня). И все, что мы говорим в будущем времени, гласно или негласно оговорено таким частоколом "если", что ни о каком знании и видении будущего говорить не приходится.
Так, - себя да беса тешим. Нет его - будущего, светлого грядущего, наступающего. По крайней мере - для нас нет. Не владеем мы им.
Да, забыл представиться - бывший маг. О магах и крупье я еще расскажу, а пока могу лишь сообщить, что маг - это еще не профессионал, но уже и не любитель. То есть еще любитель, но уже не профан, а функционер. Но об этом после, после. Сейчас важно, что я бывший и больше в эти игры не играю. В свое время у меня состоялся крупный разговор с Геро, это их "крестный отец", в результате этого разговора мы дали друг другу цену и договорились больше не встречаться. Так, что он, а вслед за ним и все остальные считают, что выгнали меня, а я придерживаюсь того мнения, что сам их всех послал. Словом, сплошная взаимность.
Они считают меня болтуном и подонком? - Прекрасно. Но ведь это не они, а я теперь излагаю их историю. И от меня, от моего благородства и объективности зависит вся эта картинка. А я может не захочу быть благородным и объективным по отношению к ним. Даже не так: может и захочу, да уже не смогу. На их молчание и презрительные спины я должен что-то ответить. И сказать им или про них свою правду. Про них и про эту их Игру. А так как других мнений и рассказов что-то не слыхать, то и выходит, что моя версия, моя правда - единственная. По ней и будут судить. Так и будут говорить: возможно, он что-то и утрировал, но что и в какую сторону - нам неизвестно, а поэтому будем считать, что это единственное свидетельство за достоверное.
Так-то нынче делается история. Да и всегда, наверно, так делалась.
Другие, может, что и сообщат, но не так обстоятельно, не специально, а мимоходом. И поэтому как бы противоположно мне они ни судили, все равно их показания будут лишь дополнением моих.
Что там сейчас у них происходит, я знаю урывками, из третьих рук, но восстановить картину несложно, особенно если имеешь такой игровой опыт, какой накопил я. И теперь, выпертый из их компании, я, пожалуй, как никто другой, мог бы дать объективную картину истории происхождения, становления и диффузии Игры.
Вот я и дал два ручейка предыстории - фон, на котором разворачивается история Игры, и точка, песчинка всего этого движения, то есть я. И без этих предысторий невозможно понять историю, да еще в моем изложении. А началось все со смешного и банального. Кучка молодых, ершистых и "сердитых" студентов задумалась над трескучей фразой о том, что философией можно преобразить мир. Конечно, они, хоть и были еще очень молодыми и зелеными, буквально и дословно этот тезис не приняли, особенно, если учесть, что тогда никакой философии не было, а был строго регламентированный цитатник очень небольших размеров, и к нему - еще более регламентированные комментарии в виде лозунгов и легко запоминающихся формулировок, вроде: "Мы не можем ждать милостей от природы, взять их - наша задача". Или - "атом - неисчерпаем", "Законы природы действуют от природы". Особо вдумываться в цитаты или лозунги-комментарии не рекомендовалось, поэтому уже сам факт того, что кучка крикунов начала обсасывать один из краеугольных камней, выглядела бунтом. Кстати, при всей ограниченности тогдашнего поля философии, на нем было разбросано огромное количество краеугольных камней, практически каждый камень, то бишь положение, считался краеугольным, неприкосновенным, святыней. Наверно, поэтому поле это было совершенно бесплодным и помыслить о его преобразующей силе всякому здравомыслящему казалось кощунством.
Зеленая и ершистая молодежь задумалась над несколькими вопросами :
- можно ли вообще преобразовать мир,
- что значит - "преобразование мира",
- чем и какими средствами преобразуется мир,
- насколько управляемо, контролируемо и предсказуемо подобное преобразование.
Первую волну вопрошающих удалось успешно рассеять и занять другими: более общественно-полезными занятиями: тогда очень популярно было рытье огромных судоходных канав, сооружение циклопических, под стать египетским пирамидам: запруд и железных дорог из ниоткуда в никуда. А вдалеке от них - городов и поселков ни на чем и ни зачем.
Однако, всю ересь рассеять не удалось. Среди ершистых попадались цепкие. Эти удержались, сменив немного жанр и задавшись другими: очень актуальными в те безумные времена вопросами:
- если человек думает мозгами, то чем он мыслит,
- какое отношение к собственным мыслям имеет человек,
- и сколько мыслей умещается на конце иглы.
По-видимому, на этом очень недолгом этапе и появился первый и единственный столп. Он быстро стал легендой, чему способствовало его глубоко подпольное существование. Он почти мгновенно потерял имя и назûвался всеми причастными, сопричастными и деепричастными Учителем или Старцем. Ходят упорные слухи и легенды, что он все еще жив, называют разные самые невероятные и мифические сроки его жизни. Самое же легендарное в его образе и вместе с тем единственно достоверное и реальное - его великое молчание. Познав истину, он конспиративно замолчал навеки, "застыл в благородном молчании", возвещая эти истины через неведомые каналы преобразований, трансформаций и трансмутаций. Утверждают, что он уже намолчал около тридцати тысяч книг, но я бы на его месте намолчал и больше, и не такого.
Во плоти и живьем его видели лишь праотцы Игры, давно разбросанные и рассеянные по свету. В живых и среди нас осталось не более полдюжины этих праотцов. Почти все они тоже ушли в молчание и вытащить из них Учение об Игре невозможно даже клещами (думаю, что именно клещами и пробовали вытащить). Единственный из сохранившихся и дееспособных праотцов - Геро. Он-то и реализовал Игру, воплотил замысел третьей волны тех, уже не молодых и не ершистых, а возмужавших и ощетинившихся.
То, что Учителя называют Учителем - понятно. Куда загадочнее его более герметичное имя - Старец. Легенда гласит, что его матушка была им беременна не много, не мало - 81 год (отсюда их священное число 81 - партия Игры состоит из 81 участника, полная продолжительность одной Игры, включая подготовку и разбор, - 81 день, 81 месяц уходит на обучение простого человека на мага и мага на крупье и тому подобное). Родился он убеленным сединами стариком с лицом, изборозжденным морщинами. Упорно утверждают, что он - непомерных размеров (хотя его никто и на видел, да и что это за матушка такая, родившая не просто взрослого, а великана в несколько человеческих ростов). Еще одно любопытное свойство Старца - он всегда находится за горизонтом. Лишь очень немногим он являлся в виде зарева над горизонтом. Крупье уверяют, что по этому зареву, по его цвету, интенсивности они определяют правильность своего жизненного пути, позиции, решения, а также благосклонность отношения к ним Старца. Так, например, при золотистом свечении зарева, можно ничего не бояться и идти напролом через любые преграды, а при кровавом - лучше исчезнуть с лица земли и вычеркнуть себя изо всех и любых списков. По мнению тех же крупье, приобщенность к Старцу и его зареву не столь почетна, сколько налагает тягчайшие путы и вериги, строжайшую нравственную аскезу на причастных. Да и говорят они о своих встречах с озарениями неохотно, шепотом, с опаской и тревогой.
В ходе игры никто никаких чудес не выкаблучивает, но атмосфера Игры каким-то образом электризуется, и окружающий мир начинает сам собой чудить и преображаться. Сначала я думал, что все эти превращения и искажения - дело рук Геро или крупье и страшно им завидовал надеясь стать таким же. Ведь обидно прожить всю жизнь и не сделать ничего необыкновенного, совершать только обычное и обыденное, уже много раз повторенное многими другими. Так все и пройдет, и минет, и канет без “Ах!”, тайн и удивления. Помру и скажут: “Он был скромным, незаметным тружеником”. А я - нескромный, не незаметный и совсем не труженик! И ведь эти слова о трудолюбии и скромности говорят, когда уже совсем нечего сказать о покойнике хорошего... Не люблю быть стойким оловянным солдатиком, безымянно марширующим в едином строю - мои предки были столбовыми дворянами. Но хватит уж об этом, хватит, надоело даже самому.
Позже выяснилось, что никто из них, даже самые способные и выдающиеся крупье, даже сам Геро не умеют производить никаких чудес, хотя и совершают их. Тут вот в чем хитрости. Первое, - все их чудеса и превращения непроизвольны, то есть не вызываются никакими целями и чаще всего бесполезны, утилитарно бесполезны. Вроде превращения серебряных ложек в алюминиевые: с одной стороны, - чудесно, с другой - на кой бес мне нужны такие чудеса? Все эти штуки, возникающие во время Игры, имеют какой-то символический и поучительный характер, при этом смысл этих символов и нравоучений такой весь из себя возвышенный, аллегорический и туманный, что сермяге-бедолаге, вроде меня, и недоступен. Второе, - в одиночку, а это для меня самое главное и важное - у них ничего не получается. И даже на двоих-троих ничего путного не выходит, так, пустяки всякие, вроде рухнувших стен или летающих деревьев. Там некий даже закон существует - чем больше участников, тем величественнее порожденное ими превращение. Важно, чтобы никто не сачковал и старался вкалывать на полную катушку и больше всех, но знать, что именно твоего в сотворении - невозможно. И это-то надувательство меня больше всего и раздражало. Ты, может быть, пыхтишь и горбатишься больше всех, а твоего - сбоку бантик. Есть в этом изъян и обидная несправедливость, которую мне при моей прямоте никогда не удавалось скрыть. А они маскируют свои обиды, утверждая, не мы мол, создаем, оно все само существует и лишь проявляется нам по мере наших общих усилий и включенности каждого. Не вклад, оказывается, влияет, а включенность. Пусть у тебя всего лишь одна рука и одна извилина, а у меня десять рук и котелок варит за двоих, но ты свою руку и убогую извилину полностью включил и отдал, а я работал лишь девятью руками - вот и воплощают все твою идею, а я свою могу лишь только пристроить к общему паровозу. Я, правда, здесь немножко упрощаю, но по сути - все верно. Не включился - не подключишься. Самое же обидное, то, из-за чего я и решил с ними расстаться - это их твердая убежденность в том, что все их порождение берется из энергетического и жизненного потенциала. И это, следовательно, выходит: бесцельно и походя создается невесть зачем и кому понадобившееся бряканье, распадающееся и развивающееся само по себе, но при этом отнимающее у тебя килограммы здоровья и годы жизни - и никакого кайфа! Ни навара, ни славы - ничего, сплошное пижонство и надувательство. Меня такой альтруизм, замешанный на идиотизме (всех этих магов и крупье в нормальной жизни совершенно справедливо называют чокнутыми) совсем не устраивает.
Еще по поводу их игрушек - нестойкие они. Сварганили они как-то воздушный замок с подъездными путями и мостами. С виду - крепкий: сам ходил, щупал. Видел, как настоящие “мазы” по воздушному мосту ездили и не проваливались. В горисполкоме, понятно, обрадовались, осметили и в титульные листки вставили, и скалькулировали себестоимость эксплуатации, прибыль, рентабельность, даже сроки текущих и капитального ремонтов установили, нормы материалов под ремонт пробили, отрапортовали наверх, естественно. Геро им твердит “Воздушный замок, воздушный замок”, крупье хохочут, а отдел главного архитектора уже мастерские там свои размещает, кульманы таскает. Но, кончилась через недельку Игра, постоял-постоял еще месячишко замок, да стал линять и таять. Так весь и слинял. Горисполком потом долго клял всю Игру шарлатанством, хотел даже иск вчинить за некачественную работу и разбазаривание средств, да вовремя хватились - ни фондов, ни лимитов, ни счета в Стройбанке никто не трогал. Сами исполкомовские лопухнулись на ровном месте, не вслушались в предостережения Геро и гогот крупье. Так что все это хоть и эффектно, но очень уж эфемерно.
Я думаю, компетентные органы интересовались Игрой - не могли не заинтересоваться. Но - никакого ущерба престижу и финансам страны не наносится, хищений и злоупотреблений нет, связей с заграницей - тоже, постольку поскольку ничего подобного там не существует. Самым же спасительным для Игры оказалась ее оторванность от жизни - непрактичность и сложность. Я себе это так представляю: ознакомился с материалами представитель компетентных органов, осторожно поговорил с двумя-тремя участниками Игр, с трудом одолел некоторые принципы и суть Игры и обязан был задать себе и всем вопрос - “ну, и что?”. А так как ответ заранее известен - “а ничего!”, то и составил этот представитель соответствующий отчет о малопонятной, вычурной, бесполезной, беззлобной, безопасной, словом лояльной, хотя и экстравагантной затее.
Есть в Игре два типа загадочных существ - маги и крупье. Название “маги” не имеет ничего общего с мистикой. Формально - это люди, отвечающие за магнитофоны и магнитофонные записи, отсюда и жаргонное название “маг”. Это - чудаки, способные и согласные во время Игр записывать все эти бесполезные разговоры ни о чем или о чем-то в высшей степени непонятном, а главное, - потом все это переписывать и перепечатывать. Знаете, сколько места занимает трехчасовой треп? - 50 страниц машинописного текста через 1,5 интервала! Одна Игра - это несколько пухлых томов маловразумительного трепа, терпеливо переписанного дотошными и скрупулезными магами, неграми и рабами Игры. Муравьи- маги, тратящие на каждый час Игровой болтовни 12 часов переписывания и еще 3 часа перепечатывания, несут в Игре еще одно добровольно-принудительное ярмо: они исследуют обслуживаемую ими часть Игры. Самым тщательным образом. Приходилось фиксировать (а я был в свое время магом) мельчайшие детальки и выяснять самые причудливые мотивы дел и слов. Маги за счет такой дрессировки научаются кой-чего делать, но все годы пребывания в магах сопряжены с тем, что тебя постоянно держат в дураках, возят на тебе воду, ни во что не посвящают, от тебя отмахиваются, как от назойливой мухи, тебя не замечают, а если замечают твои потуги, то поднимают твое неумение на смех. Ты предоставлен сам себе и должен до всего доходить сам, рассчитывать только на себя. И при этом - никакой халтуры, расслабухи (за это изгоняют), при этом - никаких твердых гарантий стать крупье. Вообще, все дело обставляется так, будто тебе делают огромное одолжение и великую честь, приглашая тебя в маги.
Крупье - совсем другое дело. Крупье - это тоже игорный жаргон. Хотя крупье и не ведет самостоятельную партию в Игре, название это родилось от прилагательного “крупный”. Всякая Игра распадается на ряд более или менее автономных партий, формирующихся вокруг крупных ядер. Крупье - непросто человек, обеспечивающий Игру для сплотившихся вокруг него людей, знающий законы Игры и имеющий опыт Игры. Крупье посвящен в тайные и явные замыслы Игры. Крупье - профессионал. Геро среди крупье, это французский король: первый среди равных (хотя все они ему в подметки не годятся). Я бы хотел стать и быть крупье, кабы не безумные семь лет каторги в чине мага. Практически, возможности крупье не ограничены. Его власть во время Игры над людьми гораздо сильнее и глубже, чем генерала над солдатами или гипнотизера над медиумами. Пожалуй, это похоже на власть... Да нет, ни на что знакомое и известное это не похоже. Ведь тут самая безоговорочная преданность и доверие сочетаются с полной вседозволенностью и безнаказанностью. Однажды одного крупье люди из его партии от страха и преклонения перед ним заварили в трубу. Это сделали мужики, которым было лет по пятьдесят, и любой из них годился крупье в отцы. По трубе должны были пустить какую-то химию под давлением, да еще разогретую до трехсот градусов. Крупье, по замыслу тех мужиков, должен был раствориться без остатка и последствий в течение нескольких минут. Та химия и вправду была пущена по трубе. Мужики облегченно потирали руки несколько часов кряду. Через сутки труба лопнула. Из рваной бреши вылез красавец-крупье. Вместо джинсов, сто лет не стираной рубахи и стоптанных кроссовок московского “адидаса” на нем сидел очень приличный костюм-тройка (от Кардена, черт подери!), сам он был гладкий, блестящий и радостный, как облитый ртутной амальгамой пятак, излучал гальваническое сияние, был весел и радостен. Поначалу мужики сникли и оробели, а затем... затем встали горой за своего крупье и вот уже несколько лет благостно почитают его за своего отца и учителя, а он в лепешку рассыпается ради них в самой безобидной и невыгодной ситуации. На его месте я бы содрал с тех мужиков пожизненную ренту или засадил бы их на лесоповал по полной программе. Этот же... Все-таки крупье для меня не совсем понятны. Тем более, что тот фокус с трубой произошел не по воле крупье, а сам собой, то ли по воле трубы, то ли по воле химии.
История Игры оказалась еще динамичнее, чем история праотцов и Старца-Учителя. С самого начала Игра приобрела лавинообразный характер. Крупье подолгу не держались вокруг Геро, а отлетали от него пачками и поодиночке, выпуская и проводя свои Игры. Геро никого не держал и не удерживал, хотя и переживал, как мне кажется, постоянную утечку человеческого и идейного капитала. На смену ушедшим крупье вырастали из магов новые, а ряды магов пополнялись за счет все новых и новых игр. Менее, чем за десять лет в игровом движении насчитывалось более двух дюжин различных направлений и школ, которые в свою очередь непрерывно делились и почковались, как инфузории. Существовали даже фанатические секты, перешедшие полностью в игровой режим бытия, не прекращавшие игру. Вывести их из этого состояния можно было единственным путем - за счет отстрела. Однако повода для применения оружия не нашлось, и их оставили в покое, то есть в состоянии сумасшедшей Игры, зашедшей в штопор. Я видел этих людей - от них искрило и несло паленым.
Осторожные и респектабельные люди и организации, естественно, чурались этой заразы и никаких Игр не проводили. Однако игровой поток стучался уже во все дворы и захлестывал подвалы - к играм тянулись прежде всего в самых тупиковых ситуациях.
Игры, как я уже говорил, почти ничего не преобразовывали, не крушили, не ломали и не созидали нового. Это делало их безобидными. Но за крошечным “почти” открывалась такая невинная малость, как сознание людей. Не всех и не многих. Единиц. Отрава оставляла микроскопические следы. Она выбивала из общих рядов едва заметные единицы, а в самих рядах сеяла лишь легкую, быстро утихающую боль сожалений, совести и иллюзий. И даже самая мощная и костная организация была бессильна пожрать и переварить опаленного игрой одиночку, как бы хил и слаб он ни был. В крайнем случае она выплевывала неудобоваримое существо, но чаще - нехотя мирилась с его вызывающим существованием.
Ну, вот и вся история Игры. Я изложил свою версию. Она, конечно не является единственной, но, в силу обстоятельств, будет считаться основной. Версий прошлого всегда много, однако версий будущего всегда больше. Я могу доказать это на собственном примере - у меня всего одна историческая версия Игры, но несколько прогнозов ее дальнейшего существования:
Первый: энтропия - вселенский процесс. Очень возможно, что энтропийное исчезновение Игры - самое естественное продолжение сегодняшнего Игрового бума и ажиотажа.
Второй: культура праотцов - хрупкое создание, которое может быть забыто, отброшено, не понято, извращено, превращено в лозунги, заклинание и молитвы последующими генерациями (история человечества кишит подобными забвениями и извращениями; вообще, память людская удивительно легковесна и податлива). В результате сугубо культурное и интеллектуальное движение может спокойно выродиться в социальное и политическое.
Третий: это очень маловероятно, но на это надеются самые ярые адепты и поклонники Игры. Они хотят завоевать мир и заставить его играть. Я в это не верю, но ... Чем черт не шутит, когда бог спит?
Четвертый: смешно, но будущее воплощает в себе самые неожиданные, беспочвенные и сумасбродные чаяния. Сбывается только непредсказуемое и невероятное, а всякое предсказуемое и вероятное остается в том месте, откуда возникло.
Именно это я и хотел сказать, предлагая всем всю эту историю. Да, имя-то, имя мое не забудьте, это ведь я создал историю Игры. Меня зовут Иг_________ __оргиевич... (По иронии судьбы на самом важном для автора истории месте то ли по его небрежности, то ли по чьему-то зломыслию - образовалось неприятное, сальное пятно, напрочь поглотившее вздорное имя этого суетливого человека. Тем не менее, история Игры в его изложении сохранилась и - перед нами).
Мало знать, кто ты. Надо еще иметь представление и о том, кем ты не являешься. Проще всего, конечно, ответить - всем остальным. Но это, разумеется очень неточно. Дворник - не изобретатель, но может им быть. А вот кем он не может быть? Кто является тем, кто как бы дополняет дворника до некоторого целого? Адвоката дополняет обвинитель, историка - географ. Это простые и очевидные пары. Вот нечто не совсем очевидное:
Актер Писатель
транслятор идей генератор идей
имитирует создание создает имитации
учит учится и познает
страдает сострадает
Я - не актер, и это племя лицедеев меня интересует только как моя собственная оборотная сторона (вообще-то, только монета или медаль имеет аверс и реверс, у человека же на всякий аверс всегда найдется с дюжину оборотных сторон; впрочем, это касается не только человека, но любого живого организма и процесса). Пишущий актер и играющий писатель - это гермàфродитизм, подобное возможно, но уродливо и противоестественно. Что-то в таком существе неистинно, а притянуто за уши.
И еще. Писатель - не входит в когорту и общество людей искусства. Поэт, художник, музыкант - все они несут на заклание себя и потому ответственны только за себя. Писатель ответственен за все. Все, живое и мертвое, безгласное и косноязычное, слепое и невидимое, даже то, что запрещает писать и затыкает рты, все это вопиет: “Пиши!” Пиши, как знаешь и как умеешь, чем хочешь и как хочешь, правдоподобно, дотошно, скороговоркой, лживо, фантастично; превозноси, хули; отстраняйся или растворяйся в описываемом, но пиши, ибо это - вне воли, пожеланий и таланта писателя - подлинный и достоверный след времени, а не натюрморт с селедкой и не стихи о прекрасной тете Дусе из сорок восьмой квартиры. И все это кричащее о себе и лезущее в строку будит по ночам, бродит тенью за спиной, колышется привидениями, обернутыми в больничные простыни, с пятнами мочи и крови, вламывается в сны и бессонницу, бьется в немоте неподобранных слов - хоть разорвись, а нет такого слова ни в одном языке мира! И ведет за собой, гремя оковами так называемого свободного творчества.
“Пиши, пиши!” - твердят обстоятельства и совесть. И приходится писать. Не ради славы и денег - какие там к шутам гороховым слава и деньги: не посадили бы. И не из потребности и зуда в руках. По острейшей и кровавой необходимости. Потому что молчание - самоубийство и сумасшествие. Меня высшая эстетика заботит. Мне нужна красота мира, а не мир красоты. Не поза, а позиция. Не борьба, а драка.
Не апостольской рукой оглаживает писатель травы и головы внимающих, а прилежно корпит над сознанием и описанием происходящего вокруг него вселенского безобразия. Не гармонический елей истекает из сладких уст его, а горькая, желчная блевотина несварения отравы под названием жизнь. Жизнь, которую писатель призван любить и ненавидеть. В этом и состоит его главное и единственное призвание.
Не знаю, каким должен быть истинный писатель. По-видимому, каждый из пишущих по своему подлинен и искренен, даже борзописцы и ремесленники, коль скоро это лишь дело совести и мастерства, которые не имеют верхних пределов. Я собираюсь рассказывать о себе, отчетливо понимая, что опыт мой единичен и не может никому понадобиться, кроме меня самого, а круг интересующихся кухней гораздо уже числа лиц, заинтересованных сервировкой стола и сменой блюд. Но - спросите любого - актера, музыканта, ученого, художника, инженера, все того же пресловутого дворника - никто толком не знает и не может рассказать о результатах своего труда и занятий, но всяк норовит проплакать до дыр чужие тужурки своими кухонными процессами, естественно, скрывая и тщательно маскируя профессиональные уловки, приемы и тонкости, так что у вас остается только лишь миндальная горечь чужих трудностей или не менее миндальный аромат чужих воспарений, озарений, вдохновений, творческого экстаза, ажиотажа и горения.
И почти все исповеди и разговоры писателей о себе превращаются в панегирик самим себе. Потому что писателю практически нечего взять из окружающего его “объективного” мира. Все его средства, техника, святыни, образы берутся из себя, из собственных недр, глубин, закромов и похоронок. Тут легче всего сфальшивить или пройти с прохладцей - слов-то много. В поэзии, например, без горения и халтурно не проскочишь - дрянь видна сразу. то же и в музыке, живописи. Вот почему там так развиты технические приемы, а мастерству надо долго учиться, либо иметь дар божий. В литературу идут без предварительной подготовки, иногда уже на склоне лет, когда от человека ждут одних поучений. А писатель вынужден все время учиться, то есть переваривать и делать своим весь видимый, слышимый, мыслимый, ощущаемый и осознаваемый мир. Писатель сам себе - последний и единственный рубеж, потому он не может не цепляться, не защищаться до последнего патрона.
Я все никак не мог понять. что заставляет меня писать. Отец мой, правда, имел филологическое образование (так и пропавшее было втуне из-за войны) и в конце своей не очень длинíой жизни написавший несколько автобиографических вещей. Но этого вроде бы мало. Что же? И в октябре 1986 года, уже сам перевалив все мысленные рубежи и исписав кубометры бумаги, я узнал историю одного из братьев отца, которого я никогда не видел; и о котором очень редко и глухо говорили: “Он умер после войны”.
Это был журналист, подававший большие надежды. На фронте он попал в плен и встретил победу в американской зоне оккупации. Концлагерь обернулся для него нашей зоной, но, как и все подобные ему, он выстоял и вернулся к нормальной и свободной жизни. Нет, не вернулся. Не смог. Ни в Москве, ни в Средней Азии, ни в Западной Украине. Все признавали за ним несомненный журналистский талант, но ни в одну, даже самую задрипанную газету не принимали на работу: его грехи - национальность и клеймо военнопленного - не давали ему такого права. Во Львове он с отчаяния повесился.
Его онемевший язык, его нерасплесканное и невысказанное горе и отчаяние, его задавленный талант и способности все эти годы не давали мне молчать. Его безгласность стучится и пульсирует во мне. Ему было от тридцати до сорока - он ничего не смог написать и опубликовать. Или почти ничего. Ведь он лишь успел подать надежды, так и не реализовав ни одной из них. Я никогда не смогу писать так, как он, потому что он не мог писать. Никто не знает, что, какой талант и какая человеческая личность погибли в той петле. Не по своей вине, не по воле судьбы - по злой злобной воле, отнявшей и исковеркавшей может быть самые лучшие жизни многомиллионным тиражом. Я не смогу писать, как он, но я не могу не писать. С горечью, желчью, гневом, презрением, ненавистью, обидой, страданием, болью, грустью...
Но зная и помня это, постараюсь быть спокойным и не предвзятым.
Два важнейших писательских средства - сюжет и описание - мне пока практически недоступны. Задумав сюжет (а я такое иногда пробовал), очень трудно удержаться в его рамках. Какая-то внешняя, независимая от меня логика корежит и ломает сюжетную линию, коверкает задуманные характеры и действия. Если же этого не происходит, то воплощать и реализовывать задуманное становится скучно и неинтересно. Ведь читать, зная заранее сюжет, и то неинтересно, представляете, как утомительно писать уже известное! В основном, исходя из этих соображений, я стараюсь вообще избегать сюжетных произведений. То есть сюжет так или иначе, в конце-концов все-таки возникает, но - в конце-концов, а не в виде предварительного плана и замысла. Это - как в жизни. Она бессюжетна, пока идет. И никто из участников ее не знает конца пьесы и слов своей роли в следующей картине. Но вот жизнь прошла - и из бессвязных кусочков разрозненных действий и реплик, заветных целей, воплощений, свершений, побед, неудач наша память начинает порождать нечто цельное и завершенное, открывается предугаданное, появляются версии и альтернативы, варианты, упущенные возможности, выявляются связи - так строится классическая литература романов, повестей, рассказов, новелл. Для меня все это рухнуло с пьесами Чехова, первыми пьесами театра абсурда. Эссеисты заколотили гроб сюжетной классической литературы, вбивая по самые шляпки такие гвозди как “Посторонний” Камю и почти весь Хемингуей (“Старик и море”. “Снега Килиманджаро”, “Острова в океане” и многое другое). Теперь сюжетная литература сохранилась только в детективах, да и там ее теснит психологизм.
С описаниями еще тяжелее.
Но я, кажется, не покончил ñ сюжетами. А что с ними кончать? - Теперь даже биографии начали писать не в хронологическом порядке, а как-то многоструйно. Отношение к сюжету - это, в конечном счете, âîïðîñ монизма и плюрализма. Веришь в единство мира - пиши сюжетно, признаешь его множественность и независимость - смирись с бессюжетностью. Хотя, конечно, читатель ждет сюжета. Но, кто сказал, что писать нужно с ориентацией на читателя, по крайней мере, современного тебе читателя? Вроде бы, для того писатель и фиксирует на бумаге, а не в словах и позах свое творчество, чтобы сохранить это для последующих генераций. Музыканты, художники, писатели, поэты безжалостно обманывают современников, продавая им свои произведения, предназначенные вовсе не для них. Единственное, что оправдывает этих обманщиков - мизерность средств, отпускаемых на их необременительное для современного общества содержание. Политика и армия обходятся значительно дороже.
И если тебя влекут современные ориентиры, иди в политику или в армию, становись “начальником” и упивайся этим. Но если в тебе еще при этом бродит некая креативная брага, или точат черви самосохранения (на что наложены жесткие табу в политике и в армии), ступай в газетчики или актеры. Но каждый раз помни, что ты работаешь на публику, которая к тому же умрет вместе с тобой.
Весь комизм моего положения заключается в том, что я не могу ориентироваться и на грядущие поколения, так как весьма сомневаюсь в возможности их существования. Да и какой смысл ориентироваться на то, что заведомо и совершенно точно не знаешь? Так что приходится писать по существу самому себе и еще считанным единицам, которых можешь назвать сочувствующими или единомышленниками.
Конечно, какой-то сюжет читатель все-таки получает, потому что читает уже нечто свершившееся. Даже нарочитая бессвязность несет в себе нечто осюжетенное. Даже в телефонном справочнике брезжат прообразы какого-то сюжета. Я, например, люблю внимательно изучать эти произведения, восстанавливая родственные связи в сфере деятельности (служебные справочники), социальную инфраструктуру местности (городские, областные и районные справочники) или просто систему связей и иерархию телефонного мира.
У меня трудность не в этом. Зная свою беззащитность перед разворачивающимся по самостоятельным траекториям сюжетом или бездуховность застывшей сюжетной схемы, делающую работу по ней каторжно невозможной, я сразу, исходно, задаюсь не темой и сюжетом, а формой. Я еще не знаю, про что, но уже знаю как буду писать. Форма сама задает содержание, втягивает необходимых героев, разворачивает обстановку, организует обстоятельства и частности, декорирует действия, если в этом есть необходимость. Причем форма - это нечто живое, дышащее, трансформирующееся, развивающееся. И вместе с тем - строго определенное, отличное от всего остального, кристаллическое. Кристаллы ведь хоть и растут, и множатся, но по своим строгим канонам и наукам. Не бывает шестигранных кристаллов у поваренной соли, не найти угля в базальте, не растут алмазы в рост человека. Так и с формой. Как ее не усложняй, а в исповедь не замешаешь анекдотов, в диалог не вставишь двухчасовую реплику, эпопею будущего не создашь. Но, конечно, диалог, эпопея, исповедь - еще не форма, даже не проформа. Я даже затрудняюсь определить, что такое форма произведения. Скорее всего, форму можно зафиксировать как некую идею, способную к развитию и самовоплощению.
А чтоб избавиться от заданности сюжета, я заполняю форму по мере готовности материала. Ведь дом я могу начать строить вовсе не с фундамента, а, например, с оконной рамы или поисков продуктов для новоселья. Тут важно знать, что строишь дом, а не играешь в шашки. И если ты строишь дом для себя (а кто это пишет не для себя?), то тебе откровенно плевать и на технологические нормы, и на чужие оценки; Даже если вместо затеянного шалаша ты построишь терем, а вместо дачного домика - противоатомный бункер, ты останешься удовлетворен содеянным. Правильнее: степень твоей удовлетворенности независима от степени соответствия содеянного задуманному. Критерии лежат совсем в другом месте.
Но с описаниями все же от этого не легче.
Мягкие и любимые мною жемчужно-серые тона и переливы, спокойствие доброты мне не даются, они всегда получаются ходульными, деланными, неестественными. Мне действительно, даже когда хочется, нечего сказать доброго и утешительного, сострадательного, успокоительного. Я всегда старался подавить и задавить в себе насмешливость, сарказм, издевку, пока не понял - это столь же естественное и “положительное”, позитивная реакция на жизнь, как доброта, всепрощение, беззлобность и отходчивость. Ведь не над добрым я издеваюсь. В одном и том же потоке жизни один склонен видеть цвета радужные, жемчужные, розовые, отдающие в голубизну, лазурь и зелень, разводы тепла и добра, другой - миазмы и миллиарды микробов, копошащихся, спаривающихся, гниющих и поражающих гниением все вокруг себя. Правы - оба. И оба - нужны. Я отношусь к клану вторых, и это, конечно, не наполняет меня счастьем, как первые не печалятся и не тужат по поводу своего доброго взгляда на мир. Рабле, Лермонтов, Салтыков, Таккерей, Достоевский, Кафка, Камю, Булгаков. Вот - их я держу на своей учебной и рабочей полке, в их манере и палитре стараюсь писать.
Да, я зол и едок, как каустик. Но это не лишает меня жажды добра. Может быть, даже усугубляет эту жажду. И я остро ощущаю дефицит добра в окружающем меня обществе. Не экологический хаос или ядерная катастрофа погубят нас. Нас губят утечка добра, человечности, чувств самых простых и естественных. Здесь глаголы в будущем времени неуместны. Добро исчезает бесследно на наших глазах, полных суеты и равнодушия. И мы никак не можем осознать такую простую и очевидную истину - без добра жить еще невозможнее, чем без воздуха.
Важнейшая и единственная характеристика нашего современного общества - полная дезориентация. Духовная, культурная, этическая, социальная, политическая. Мы мечемся от безбожия к крестам и Буддам, от стекла с бетоном к старью и дереву, от гуманизма к фашизму, мы всеядны и способны сочетать в себе самое невозможное и несовместимое. Каждый из нас и все мы вместе.
Но, почему нас так не пугает отсутствие в нас добра? Мне страшно...
Наш мир недобр к отдельному человеку. Все как-то странно смешалось в оценках и ценностях. Общество - это вампир для каждого. Ведь даже заботясь об отдыхе и развлечениях, принято считать, что это важно не само по себе, а позволяет поднять производительность труда, увеличить отдачу. Человек удобряется удовольствиями, как земля навозом, чтобы затем с него можно было больше содрать шкур, мыслей, мускульных усилий, нервных импульсов, жизненных соков. И уже давно никого не волнует проблема снижения и рационализации потребностей. Да что там потребности? - демографическая ситуация признается тяжелой только потому, что трудовых ресурсов меньше возможностей производственных мощностей. По-моему, это прекрасно, когда люди мало работают и большую часть жизни свободны от машинных или бюрократических ритмов. Но это только по-моему и совсем не разделяется большинством.
И человек начинает отвечать обществу той же монетой: “работаю - даю, отдыхаю - беру”. Эта формула честного и совестливого человека, многие же и на работе стараются не столько дать, сколько взять. Но взять-то - ничего и не умеем. Поэтому вместо подлинного и реального хватаемся за иллюзии: алкоголь, наркотики, псевдорелигию, массовую культуру, чтиво, развлекаловку и забываловку. Не работая, мы ленивы и неумелы давать. Во многом, отсюда - развал семьи, когда измыленные производством ее члены собираются у очага в ожидании, что им сейчас наконец-то начнут давать. Но очаг пуст и холоден. Уже нет сил разводить огонь, воспитывать, да еще на собственном примере, чем-то жертвовать - все уже давно ушло на жертву производству, работе, службе. И очаг - уже не очаг, а разбитое корыто, смотреть на которое тошно. И хочется забыться в вине, Пугачевой, телевизоре, полузабытой и полупонятной религии, футболе, снах, иллюзиях.
Когда я понял это, и понял иллюзорность всего нашего мира, мне стало противно пассивно поглощать подставляемое мне обществом иллюзии. Кроме иллюзий я, увы, не знаю ничего. И тогда я стал их создавать сам и, если кто захочет, давать их другим, а не переживать чужие. Так возникает внутренняя потребность в творчестве и самовыражении. Так я стал писателем.
Раньше я мог проработать грузчиком и две и три смены, ворочать мешки и бочки, в одиночку расшуровывать целый трюм, а теперь надрываюсь над авоськой с картошкой из ближайшего овощного магазина. Раньше я мог писать везде и всегда, даже в метро, стоя на одной ноге. Теперь - только ночью, ощущая одиночество, не выдерживая и срываясь, если кто-то одновременно со мной что-то делает или творит в ближайших двухстах парсеках, только с музыкой в наушниках и только испытавая боль. Без боли, обыкновенной физической боли, мне писать - все труднее и труднее. И я со страхом думаю о том будущем, когда боли больше не будет - наверно, я начну писать скучно-скучно, бесстрастно. А это значит - не буду писать.
Подлинность искусства для меня - это когда я вижу, что творец, автор нашел и угадал меня. “Это я, я!” - кричу я тогда в душе своей и умиляюсь. Все верно. Все так, именно так, все точно и истинно. И я такой же. Это я, Родион Раскольников, упал на колени в грязь на Сенной и каюсь перед народом; это меня, Князя Мышкина Ганечка Иволгин назвал сгоряча идиотом; Это мне, Золушке, надо, чтобы люди оценили меня без всяких усилий с моей стороны; это надо мною, Гадким Утенком, трубно кричат в небе прекрасные лебеди; это с меня, Иисуса Христа, льется кровавый пот в хождении по мукам; это меня, старого и ненужного Фирса, забыли; это я, Мустанг-Иноходец, не дамся клеймению и узде и брошусь в пропасть. Подлинность - в отождествлении и слиянии. Кипарисы принадлежат Ван Гогу и мне, quasi una fantasi - Бетховену и мне...
Это происходит не из чрезмерного эгоцентризма, совсем наоборот - из ощущения своей всеобщности, из осознания: я такой же как все, и как все внешне непонятен и не понят. А вот этот творец, автор, чудодей, Достоевский, Левий Матфей, Сеттон-Томпсон, Чехов, Андерсен - что-то вскрыл во мне подлинное, внутреннее, потаенное и вместе с тем, общезначимое и общечеловеческое.
Это есть умиление общности с кем-то и со всеми разом, радостное удивление причастности миру людей и всего светлого и прекрасного. Никогда не перестану удивляться светлому чуду единения, родства и братства.
И я хочу писать так, чтобы каждый узнавал себя во мне и моих героях. Может быть, когда-нибудь, я и смогу так писать. Но это - великое и колдовское искусство, мне пока недоступное.
Вернемся, однако, к описаниям.
Если весь мир - лишь моя или ваша иллюзия (а мне почему-то кажется, что это так и иначе даже быть не может), то мне не надо при его описании смотреть в окно, ворошить и напрягать память. Чтоб увидеть мир, достаточно закрыть глаза. И - хватит об описаниях.
На одну мысль расходуется одно дыхание. Или можно сказать: одно дыхание порождает одну мысль. Со следующим вздохом мысль меняется, уходит, возникает новая. Вот новый вздох - и новые горизонты, декорации, цветы, смыслы. Обычно мысли мелькают маленькие, мелкие суматошные, как мошкара под фонарем - целый рой неразличимо одинаковой чепухи. Есть мысли, осознав или зафиксировав которые, падаешь бездыханный. И страшно исписывать страницы и кипы бумаги, делая по двадцати одной тысяче вздохов в сутки, пятнадцать раз в минуту исторгая из себя отработанные и гнилостные миазмы.
Писатель - это Пигмалион, создаваемый своеобразной Галатеей, собственной мыслью.
Да, кстати, я - не профессионал и отдаю писательству не все, а лишь лучшие свои силы, хотя их, увы, совсем немного. На все другое и остальное уходят также лучшие силы, но совсем-совсем не те, из других арсеналов и сокровищниц...
Сорок лет я прожила со слепыми руками. Я видела мир, его полноту и глубину, ощущала его как окружающее меня пространство. Впрочем, причем здесь я? Все в мире ощущает себя в пространстве и все составляет пространство. И в каждом пространстве - свои миры и пространства, живущие по своим законам, своей красотой и бесподобием. Можно чувствовать себя в окружении далеких гор, что еле видны и тогда ощущаешь свое ничтожество в этом великолепии. Можно видеть себя среди окружающих цветов и деревьев, в уютном и подручном, достижимом в десять шагов мире. А если лечь в траву, то начинаешь быть бережной и осторожной в своих великанских размерах среди шустрого толкучего царства мошек и букашек. И здесь же, на том же самом месте - стоит лишь перевернуться и лечь навзничь, лицом к небу - и пространство станет безмерным, бесконечным, загадочным, непостижимым, а сама превратишься в неуловимую молекулу этого мира - храма вечности.
И я никак не могла понять, как этот многомерный мир художники умудряются умещать в плоский холст. Мне это всегда казалось богохульным чародейством. Здесь нет никакого обмана. Художник таки втискивает мир в небольшую плоскость. Но как? Я страстно хотела - нет, не научиться этому! Это невозможно! - Но хотя бы понять. Может эта тайна связана с какой-нибудь жертвой? И все художники - чудодеи, продавшие душу дьяволу? Я готова была к тому же. Лишь бы понять и постичь...
Я пыталась рисовать по памяти - и мир превращался в неразделимое крошево и месиво. Срисовывать с других картин и фотографий - нелепо до смешного. Все это домашние попытки, когда никого нет или глубокой-глубокой ночью. Свои дощечки, деревяшки, тюбики, кисточки я тщательно прятала от всех своих домашних. И, надеюсь никто из них не догадался о моих художествах и попытках. Выйти же на улицу с подрамником (да и откуда ему быть у меня), начать рисовать (господи, да разве так рисуют! Я ведь и кисти держать в руках не умею как следует), услышать за своей спиной смешок или недоуменный возглас (да легче головой в метро войти!) - нет, об этом не может быть и речи.
И я металась по всем выставкам, пытливо всматриваясь в холсты и мазки загадочных мастеров, жадно ловя рассказы экскурсоводов о жизни, убеждениях, технике гениев-великанов. Я читала все, что попадалось в мои алчные руки - биографии, исторические романы, критические статьи, искусствоведческие эссе, рассказы художников о себе. Последние были удивительно бедными и бледными. Видно, художники и впрямь что-то теряют в себе, благодаря своему дарованию. Да и дар ли это, если человек может выражаться только так однобоко и одноязыко, немея и умирая для всего остального? Но я готова, я согласна. Пусть для меня воцарится в этом мире тишина, пусть все тело потеряет подвижность, пусть кожа моя не ощущает ничего, кроме боли, острой боли ожогов. Пусть все это будет - мечтала и рвалась в отчаянии я - но пусть мне откроется тайна творения мира.
И так горело во мне неутолимое и неутомимое пламя всю мою так глупо затянувшуюся жизнь.
А потом я поняла, что скоро старость и смерть. И хотя моя робость и неверие в себя остались при мне, я исхитрилась создать в себе сумеречную нишу, когда никто и ничто меня не беспокоит и не отвлекает.
Я затыкаюсь в своем подвале, зажигаю чудом оставшуюся от детства керосиновую лампу и свечи в послевоенных латунных подсвечниках, когда заводы переходили на мирную, но еще калиброванную продукцию. Я по-прежнему не умею рисовать, ни мазать, ни даже натягивать и левкасить холст, но я рисую, рисую, прах бы меня побрал! Рисую темперой по орголиту или разведенной тушью по ватману. Покупаю кисточки (это у художников - кисти, у меня - кисточки) в художественных салонах на свой скудный рисовальный бюджет (десятку в месяц - больше мне на себе не сэкономить). Наверно, любой профессионал схватится за голову от убожества моего арсенала, но мне и это - в роскошь.
Где-то за спиной что-то капает и шуршит живое. Но теперь - не страшно. Мы привыкли друг к другу: подвал, его обитатели и я. Это - мой мир, чуть плесневелый и уютный от забытого света свечей и керосиновой лампы. Я не молюсь на свои “холсты” (пусть они будут холстами, ладно?), но после напряженного бдения перед ними я ухожу из посеревшего к утру подвала просветленной и великоизмученной.
Передо мной кусок орголита странных размеров: узкая полоса примерно тридцати сантиметров в высоту и более метра в длину. А если разместить орголит на-попа? В памяти сразу встают восточные циновки тончайшего шелка.
Так приходит решение.
Я укрепляю лист, чтобы он не прогибался. Орголит уже загрунтован. Как-то я сотворила в непомерных количествах светло-серый компот без назначения - в малых дозах он производил впечатление грязи и неряшливости, в больших пятнах в сочетании с любыми красками - зияющие пустоты и незавершенность. Не снег и не небо, не море и не воздух - таким цветом только грунтовать - подумала я и так и сделала.
Самое трудное и кропотливое - передний план. Он должен быть достоверным, необычным, выпуклым до такой степени, что должен выпадать, падать в руки. Передний план должен быть родным и своим для меня и для зрителя. Знакомым до приятности и удивительным до ошеломления. У Сальвадора Дали все наоборот. У него все знакомо до ошеломления и удивительно до приятности (или отвращения). И еще. Обычно первый, передний план размещают внизу, а перспективу возносят вверх. Это создает впечатление выхода на зрителя - содержание нисходит, накатывается, наваливается на беднягу, подавляет его. Мне нечего вываливать на своего несуществующего зрителя. Поэтому мой передний и первый план начèнàется сверху, чуть отступя от верхнего края, слева, как первые строчки письма. Теперь перспектива будет создавать вход в картину. Вход низкий из-за первого плана, поэтому сначала придется пригнуться, а уж потом плечи расправятся, голова и грудь поднимутся, и пойдет мой зритель по моему миру гордый и вольный.
На первом плане - две ветки как две руки над клавиатурой. На одной - уже голой яблоневой ветке висит красивое, полированное, блестящее красное яблоко, такое румяное и теплое, что об него можно погреть руки. Другая ветка - вишневая, еще голая, в редких бело-розовых цветах. Это сочетание уже голого и еще голого, цветущего и плодоносящего поразило меня в декабре в Англии, в темном рву перед Виндзорским замком. Так что я ничего не придумываю и не сочиняю. Такое бывает. Меня только не устраивает в виденной мной фактуре темная и затаенная сырость глубокого рва. Пусть мои ветви-руки выдвинутся к простору, не на простор, а к порогу простора. Они повиснут в воздухе, не связанные со стволами и другими ветвями.
Яблоневая ветка, утяжеленная яблоком, чуть прогнута книзу. Были в этой земляничной коре черенки других плодов, да попадали яблоки, были и широкие ворсистые листья, да пожухли и осыпались. Только это - последнее веселое дитя у постаревшей матери; вот они, морщины ее рук, набухшие узлы и линии век, въевшийся загар от безжалостного лета и упругих ветров. Эту ветвь хочется взять в руки, прижать к ладоням и целовать, целовать негнущиеся суставы, заливаясь очистительными слезами жалости, нежности и дочернего понимания.
Чуть выше, а значит, ближе ко мне - темно-коричневая вздернутая к свету и солнцу вишневая ветка, почки на ней набухли и вот-вот лопнут от нахлынувших соков. Здесь за чешуйками кроются удлиненные как у лавра темные листья; а здесь, где так набухло, вскроются бутоны других цветов, их будет много - распустились лишь первые. Почки листьев располагаются в строгом порядке: на равных расстояниях то справа, то слева, и один - на самом кончике каждой маленькой веточки. А почки бутонов разбросаны щедро, без разбора и порядка - сколько хватило сил и соков. А в уже распустившихся цветах - первозданность и невинность. Еще ни одно мохнатое и жужжащее чудище не касалось этой розовой белизны. Их боязно тронуть руками, губами, даже взглядом. Любоваться цветущей вишней можно лишь на почтительном расстоянии, в безвременье и без каких бы то ни было целей, пусть даже самых возвышенных.
А теперь я приступаю к третьему плану. Он расположен ниже переднего - ведь даль всегда немного ниже нас. Но моя даль возвышенна, она пойдет не по нижней части листа, она, даль, будет парить лишь чуть-чуть ниже его середины. Даль, третий план, - конечно, темнее фона. И в другой тональности. Фон монотонен и сер, как сторублевая ассигнация. Я долго изучала эту бумажку, случайно и ненадолго залетевшую в наш семейный бюджет. Цвет ее действительно монотонен и сер, но не уныл, он крепок, устойчив и прочен. От него веет солидностью. Мне все это для моего фона необходимо, все, кроме солидности и респектабельности. Поэтому, когда я получу свою стопроцентно сторублевую смесь, я добавлю в нее немного желтого лукавства, и солидность вся тут же слиняет.
Я выцеливаю расположение и размеры дали с точностью до миллиметра, а затем размашисто разбавляю бледно-розовой мечтательностью место, в котором разместится даль. Я делаю это широко - надо, чтобы даль получила свою спокойную теплую ауру. Я не знаю ничего о космосе, знаю только одно - он монотонен. Но не одноцветен. Вот этот длинный шлейф космической монотонности глубиной в несколько сот световых лет кончился, и даль и космос чуть розовеет, и в этой тональности плывет и зависла моя даль. Интенсивность цвета должна расти от вершины, дальних гор к их лесистым подножиям. Подножия и склоны гор поросли темными елями с серыми стволами, пушистыми пихтами с полосками шершавых коричневых стволов и ниспадающими лапами, такими пахучими и смолистыми, и могучими кедрами, стволы которых уже не чисто серы, а серо-коричневы. Это не важно, что за всеми этими световыми годами и парсеками не видно стволов и ветвей. Они все равно ведь есть. Поэтому в темную зелень надо добавить серой грусти и коричневой доблести.
Даже я понимаю, что коричневого и серого в зеленой краске должно быть пропорционально этим цветам в натуре с поправкой на дальность, влажность воздуха и эффект Допплера. Хитрость - не в этом. Хитрость в том, как единым мазком, прорисовывающим сразу тысячу гектаров леса, одновременно изобразить вереницу рыжих муравьев на невидимой стороне вон той маленькой елочки, как в застывшем и затуманенном изображении поймать одновременно движение воздушных потоков по вершинам, рой семейки маслят в хвойном подросте, стекание капли смолы по стволу пихты, старение гор и распространение аромата только что распустившегося молочая. Эти такие разные по масштабам, скорости, направлениям, составу процессы, текущие прямо и вспять, в разные стороны - как их удержать? Я не знаю, как это делается и достигается, поэтому я просто вкладываю в каждый мазок все свои мысли, видения и представления так, чтобы потом в этом почти сплошном красочном слое можно было, сосредоточившись и сконцентрировав внимание и взгляд, увидеть мельчайшие детали в их дыхании и движении. И если, делая мазок, видеть перед собой порхающего на фоне леса махаона, то в красочном слое останется не только фон леса, но и блик махаона. Я верю в это. Верю, что художник каким-то непостижимым и неуловимым для него самого способом превращает все видимое в избирательное и немногое существенное, но не отбрасывает детали в мелочи, а втискивает их в это существенное. Речь ведь не идет о простых преобладаниях большого и яркого. Существенным может оказаться и махаон, вобравший в себя в качестве мелочей и деталей лес и горы. Скорей всего именно так и бывает: солнце отражается в росинке, а не росинка в солнце. Изображая росинку, мы принимаем за деталь солнце, а изображая ранний луг - водопад солнц на взрыве разнотравья. Вот почему передний план вырисовывается с подробностями еле просвечивающих косточек в яблоке и с мыслями об общем, а третий план - как смелое обобщение существенного с мыслями о каждой подробности.
Подробности утяжеляют. Краски третьего фона должны быть разбавлены водой ровно настолько, насколько видимость дальних гор размыта толщей воздуха. Горы должны быть невесомы и парить, тем более, что они ведь у меня висят над половиной пустого “полотна”.
Чем выше в горы, тем более камней, тем ниже деревья, вот они совсем стали стланником. Поэтому здесь серого и каменного должно быть больше. А какие они, камни моих далеких гор? - Оцинкованные шуршащие щебнистые осыпи, шершавые и мшистые глыбы, оржавленные железистые валуны - целый хаос валунов, щербатые угрюмые ведьмины зубы цирков, никогда не освещаемые солнцем, пугающе правильные складки и трещины известняков, опалов, кремней, мергелей, мраморов, мелкозернистая искристость гранитов с брызгами лапландской крови и желто-ядовитыми подтеками урановых вкраплений ловчорита. Как разнообразен каменный мир! И нельзя забыть цвета и оттенки всех минералов, даже спрятанных в самые глубокие недра - ведь с такого расстояния, и из такой дали они видны также хорошо, как и выпирающие восьмым размером скалы на верхней границе стланникового криволесья.
Самые вершины, острые, зазубренные - тонут в глухих сине-серых тонах. Там - по западинам и под карнизами - снежники и маленькие леднички, добавим для них белого безразличия. Но силуэт гор не шершав, как шершаво первозданное, он чуток и плавен - мои горы древние, время переплавило эти морщины земли в ее характер, - почти сплошная зигзагообразная линия, ритмичная, в пестреющей и романтической мечтательности. Ведь я, старая-старая кляча сохранила в себе горстку розового, заметного только мне да, пожалуй, еще этой дали.
Вот она и готова. Ба, моя милая, да ты тоже ведь космос. Сжатый, спрессованный. Смотри-ка: и в тебе - единство и монотонность, от зелено-серого пода до сине-серых вершин в серо-розовом ореоле.
Третий, дальний план готов. А с ним готов и второй. Где же он? - да, вот же он. Вот в чем вся прелесть - его не надо создавать. Он создает себя сам. В пространстве между двумя ветками - и дальними горами он распростерся емким и чистым космосом, ниже дальних гор он заполнен жизнью. Ее еще нет - пусть каждый сам оплодотворяет это пространство своей фантазией и своим представлением о жизни. Тут - бездна. Пока - пустота, то ли мир, потонувший в снеге, то ли мир, потонувший в сумерках, то ли воздух, то ли море, то ли время. Пожалуй, это скорее цвета и просторы времени.
И сам собой появился этот магический второй план пространства времени уже не на картине, а перед ней, между мной и картиной, на расстоянии руки с кистью. И эта дистанция теперь задана мною для зрителя: ближе подойдешь или отодвинешься дальше - ничего не увидишь и не поймешь. И это же пространство, дистанция, соразмерность, и если ее уловит зритель, станет пространством единства между мной и зрителем, здесь мы найдем и поймем друг друга. Мы войдем, погрузимся в эту пустоту, согласимся с нею и между собой, полюбим себя в другом и другого в себе как соавторы, торжественно и немо творящие в пустоте.
Осталось самое тяжелое - название. Оно должно быть таким же висячим, подвешенным и недосказанным, как эти две ветки и дальние горы в пустом холсте. Я сижу над завершенным, но еще не готовым полотном уже несколько сумерек, а названия все нет. Тут все должно быть совершенным. Найденная форма картины должна отразиться в словах. Первая строка - воспоминание, связанное с первым планом, третья - мечта о далеком, а вторая - объемлющая их и вечно незаполненная пустота, стоящая превыше всего созидаемого и сущего.
Вот оно - поймала:
Декабрь в чужом крае
Печален Я не знаю
Вернется ль детство на родные острова.
Тонкая кисточка кладет черный бисер туши. Трехстрочное название тянется из верхнего правого угла картины и хочет взмыть и раствориться в неровной веренице откурлыкавших журавлей.
Вот и все.
Вот и все.
Вот и все.
Берем свежую банку титановых белил и заливаем сотворенное, но не состоявшееся. Небрежно и тщательно, чтобы ни одна нота не просвечивала сквозь тугоплавкую безликость.
Идея Игры во многом порождена ожиданием. Эсхатологические настроения всегда имеют два плана и два течения. Одно течение имеет своим истоком мысль сохранения чего-либо светлого и праведного в нынешнее темное и неправое время. Другое есть подготовка малой элитарной кучки избранных для будущих, еще более темных и неправых времен. Первое течение, ориентированное на безрадостное и мучительное сегодня и предъявление к кандидатам очень высоких требований и полной самоотдачи. Второе, рождаемое в гуманистических страданиях за все гибнущее человечество, перевоплощает секту в ядро консолидации всех жаждущих спасения и очищения от скверны жизни.
Игровое движение, что водоворот в омуте, способно засосать что угодно, но все-таки не повсеместно, а сосредоточено только в одном небольшом месте. А еще лучше сравнить это движение со смерчем, носящимся между небом и землей по очень сложной и непредсказуемой траектории. Со стороны этот вихрь и мрачен, и красив, и, вообще, поддается описанию. Попавший же в него (а в смерч можно попасть только случайно - нарочно в него никак не попадешь), мгновенно теряет и ориентиры, и оценки, и основы, и уже не может говорить о мрачности и красоте, а лишь хватается за обрывки надежд на спасение.
На прошедших сквозь Игру (в отличие от завороженных или равнодушных зрителей и наблюдателей, то есть тех, кто случайно не попал в смерч) лежит печать. Их обожженное и опаленное сознание впечатывает в себя арматуру новых представлений, по линиям и клеткам которой и ложатся теперь все знания и мнения. Иногда эта новая арматура, вправляемая взамен старой, внушенной и воспитанной годами и десятилетиями, окрылена радостным и невесомым чувством свободы, однако в большинстве случаев она несет с собой горечь и боль, горечь и боль. Собственно на этом, на горечи и боли, замешена избранность и разрешены вход и допуск в замкнутый круг Игры. В эсхатологии нет места ребячеству и оптимизму, но уместно сопереживание, сочувствие и мудрая терпеливость взирания на безобразия сегодняшнего дня и ужасы завтрашнего.
Игра воспитывает когорту тех, кто должен уцелеть и в этом гниющем мире и в разрушающемся мире завтрашних провалов человечества. Можешь быть, поэтому эта когорта выглядит как кучка чудаков не от мира сего, а для людей до безобразия простых - как банда бездельников и демагогов. Может быть, они столь рьяно отказываются от чувств и эмоций и стараются существовать лишь в рафинированных формах игры ума. Это, если угодно, интеллектуальная гражданская оборона, попытка спасти как высшую ценность и функцию человека его способность мыслить и играть мыслями. Ведь все существующие формы защиты направлены лишь на сохранение человека как биологического вида, а вовсе не sapiens.
И они выходят из Игры, чтоб создавать свои Игры, чтоб нести и хранить впечатанную в память и способность мыслить информацию об Игре. Маленькие смерчи Игры носятся по свету, неуловимые и неуничтожимые, множатся и видоизменяются. Игры-мутанты совсем не похожи на материнскую Игру, но только для тех, кто существует в этой материнской Игре, кто еще не оторвался от ее груди. Для находящихся вне Игр и мутанты и пра-Игра очень близки и равновелико непонятны.
Геро торопит свои порождения, формирует их самостоятельность, он боится, что когорта окажется незрелой и неготовой к предстоящему концу света. Он часто говорит: “джунгли поглотят этот город, я надеюсь умереть до этого момента, но хочу, чтоб вы смогли выжить, когда джунгли обрушатся на город и превратят его в руины и развалины.”
Торопись, Геро, и знай - твоей мечте не суждено сбыться. Джунгли падут на город еще при твоей жизни. Торопись и мужайся, Геро. И никто и никогда не будет готов к окончанию времен, потому что даже за последней вспышкой света мы будем ждать и надеяться еще хотя бы на одну, слабую и короткую искру. В ожидании нет готовности, но есть всегда надежда на независящее от нас чудо.
Этот древний союз никто не нарушал. Он разрушился сам. От собственной ветхости и старости, от усталости и утомленности. А еще от людской самонадеянности.
Когда-то было все совсем не так, как сейчас, а гораздо иначе.
Весь наш мир был сказочным и одухотворенным. Духи были зримы и осязаемы во всем, составляя сущность вещей и явлений. В цветах жили феи, в земле - гномы, в лесах - лешие, в домах - домовые, в реках русалки, в огне - саламандры, в воздухе - эльфы и сильфиды, на мельнице - черти, в море - тритоны. Одухотворен был каждый камень и кусок хлеба. Духи были сродни нашим душам и похожи на них - такие же маленькие человечки, простые и добрые. Конечно, они тоже могли закапризничать, наделать шуму или глупостей, нашалить и набедокурить, но все равно они оставались для людей простыми, веселыми, открытыми кудесниками маленьких чудес, волшебными помощниками и верными хранителями.
Люди в стародавние времена жили неторопливо, соблюдая до мельчайших подробностей все необходимые действия. И если им, к примеру, надо было выйти из дома, они делали это обстоятельно: проверяли, все ли в порядке в доме, потом проверяли себя - не забыто ли что-нибудь, можно ли в этом виде выходить из дому и что надо будет сделать, чтобы вернуться в него. И после всего этого выходили на полчасика в огород или на год в город или навсегда за море, оставляя дом на попечительство домашним и домовым - своим общим и кровным домочадцам.
И если в лесу собирали хворост, грибы, орехи, ставили силки, то понимали и осознавали, что ничейного не бывает, что каждый гриб, сучок или пичуга принадлежит лешим духам и дается человеку в дар или пользование за что-то, за услугу или дело. Подвяжешь сломанную ветку или обойдешь муравья - и найдешь желанный здоровый белый гриб, спугнешь с гнезда птаху - и в зарослях лещины не найдешь ни одного ореха.
Всякое добро вознаграждалось добром, и за всякое содеянное зло следовало ожидать зла. И люди боялись взять лишнего - а вдруг не хватит жизни, чтобы расплатиться за него. Поэтому брали все на один день и жили одним днем, справедливо и блаженно надеясь, что грядущий день будет богат своими благами.
Мир и люди были щедры. И все возвращалось сторицей. Каждый, кому выпало благо, тотчас спешил отплатить добром в стократ, не ища при этом своего добродетеля, а отдавая добро во вне от себя, любому и всякому, зная, что и случайный дар - дар.
И люди общались с собственными душами и душами других людей, и духами, не очень различая их между собой, то есть не отделяя свою душу от чужих и души от духов. Общались и говорили с ними и понимали лепет, как теперь мы понимаем лепет собственных детей, но не разумеем лопотания чужих. Понимали, потому что любили, потому что хотели понять и постичь и не видели в этом сложности.
Разумение и общение по душам и с духами делало жизнь и мир осмысленными. За каждой видимостью явлений и предметов виделась и ощущалась их душевная и духовная сущность. Даже, пожалуй, наоборот: в сознании людей сущности претворялись и реализовались в видимости явлений и предметов. Это делало все видимости случайными, произвольными и призрачными. Видимости легко исчезали, переставлялиь и трансформировались как декорации на сцене. Люди называли это волшебством и жили в волшебном мире превращений, не столько удивляясь, сколько радуясь им. Чудеса и волшебства творились скорей всего из озорства и баловства, чтобы не было скучно, а потому были они безопасны, не преследовали никаких корыстных или практических целей, отличались причудливостью и фантастичностью. Ведь свершали их дети - духи и души, с необузданным и необремененным заботами воображением.
Вот это-то единение, духовное и душевное, доступное любому и всякому, люди и назвали счастьем. Счастье было всеобщим. Редко встречающихся несчастных искренне жалели, оберегали, изливали на них столько доброты, сочувствия, сострадания и понимание, что несчастья отступали, и некогда несчастное существо обретало свое счастье и было им счастливо.
А потом все стало редеть и тускнеть. Как так получилось, не знает никто. Не знаю и я. Чего уж тут доискиваться причин, когда и последствия-то не поняты. Может избыток образовался, и люди начали копить его впрок. Может зло и горе воцарились в мире. Люди ли стали забывать о духах и душах, жизнь ли ускорилась и убыстрилась настолько, что сущности стали неразличимыми. Тут догадок можно строить много и многие из них будут справедливы. Я вот, например, слышал, что чудеса и волшебства пропали одновременно с рассеянием по свету евреев и греков с их очень убогим и рациональным мировоззрением, которое потом назвали христианством. Но это также вероятно и достоверно, как и другая версия: самые чистые и светлые духи и души собрались вместе и покинули нашу землю, чтобы посетить и заселить другие планеты и звезды, а наш мир после их отлета стал неметь и скудеть.
Эльфы и гномы, феи и прочие духи еще продолжали жить с людьми и творить свои волшебства, но люди понуро уткнулись в свои дела и заботы, не замечая ничего вокруг. Никому уже не надо было, чтобы камни говорили, в птицы превращались в прекрасных принцесс, каждый стал заботиться только о своей душе, а потом усомнился в ее существовании.
Наш мир хитро устроен. Чего мы не видим и не замечаем, то для нас и не существует. И хотя духи и души, бессмертные и вечные, продолжают жить среди нас, для нас они перестали существовать. И их милые волшебства и чудачества исчезли для нас, хотя все также свершаются. Но мы их либо не замечаем, либо начинаем объяснять, вместо того, чтобы радоваться и удивляться. Посмотрим вокруг: мир заблистал, осыпанный брильянтами, а мы говорим - роса, преломление света, поляризация лучей; теленок потянулся к вам и стал лизать своим мягким теплым языком вашу руку, а вы говорите - сосательный инстинкт голода; на небе сами собой возникают и играют, перевоплощаясь, формы головы зверя, горы, дерева, парусника - а нам сообщают о кучево-дождевой облачности.
Счастливых людей осталась малая горстка. Их усиленно лечат и пичкают разными лекарствами, чтобы сделать как всех - несчастными. На духов и в души - свои и чужие - плюют, даже не замечая этого. В прошлое своих жизней и жизни на земле верить не хотят, ища неверное и сомнительное утешение в вере, что когда-нибудь наступит прекрасное светлое будущее, которого нет. Есть только прекрасное светлое прошлое, которое, может быть, еще вернется к нам, если мы сможем вернуться к нему.
В больничной палате умирала женщина. После утренних процедур ее состояние резко ухудшилось, и тогда близкая смерть стала для всех, включая саму больную, очевидной и неизбежной. Уже перед самой кончиной ее не покинули здравый смысл и мирские заботы:
- Хорошо, что я умираю до прихода мужа, - обратилась она к соседке. - Продукты, которые он принесет, не надо будет оставлять в холодильнике - они пригодятся ему помянуть меня.
Собственно, с этими словами она и отдала Богу душу. Через несколько часов в палату пришел муж. Он был искренне огорчен и потрясен смертью супруги. Когда же соседка передала ему последние слова умершей, он чистосердечно заметил:
- Как жаль, что эта мысль не пришла ей в голову вчера - я принес бы что-нибудь посолонее.
Так жизнь сама помогает нам примириться со смертью.
Н.З.Загряжская - В.И.Никитину
Здравствуйте, уважаемый Вячеслав Иванович!
Игра кончилась, мир опустел, и Вы уехали. Я пишу Вам и не уверена, помните ли Вы меня, Вашу преданную, но не очень умелую партнершу по группе “духовного развития народа и научно-технического прогресса масс”.
Мир действительно без вас и без Вас опустел, стал скоротечен и мелок, как магазинная очередь. А все живу и живу Игрой, Вами и Вашими словами.
Постепенно до меня доходит смысл, или, как Вы любите говорить, - пафос Вашего высказывания “Желаемое всегда возможно, возможно только желаемое”. Вы сказали это, как всегда, немного вскользь и в сторону, не вдаваясь в подробности и доказательства. И я благодарна Вам за эту Вашу уважительную манеру оставлять собеседнику огромное поле для раздумий, додумываний, опровержений или утверждений. Мне кажется, я наконец-то поняла, почему вокруг нас так много невозможного - мы очень мало желаем и хотим. Мы лениво привыкли ждать извне не только чего-то, но даже желания чего-то. Я права? Вы уж простите мне эти простенькие мысли.
Вы забыли у нас свою покупку, которую сделали - помните? - в смешном маленьком магазинчике за станцией; а еще Вы забыли у нас свою душанбинскую жару, и у нас теперь уже две недели - несусветная жара, от которой никуда не деться. За покупку не беспокойтесь - я отправила ее Вам в посылке, а жару, пожалуйста, забирайте сами, только поскорее.
Вот и все мое письмо. Получилось и глупо, и коротко. А я так много говорю с Вами, когда одна, и так много хотела написать.
Позвольте напомнить Вам, что я Вас несказанно и нежно люблю.
До свидания, целую,
Настасья
25 июля 1986 г.
В.И.Никитин - Н.З.Загряжской
Настенька, здравствуйте!
Не знаю, чем я провинился перед Вами и за что Вы так чопорно обращаетесь ко мне. Вроде бы я этого не заслужил. И даже Ваша прекрасная молодость не позволяет Вам делать из меня старика. Давайте же обращаться друг к другу по-прежнему, по-белоярски, ладно?
Моя милая Настенька, благодарю Вас за письмо, которое я уже получил, и за посылку, которую мне еще предстоит получить (а, значит, пережить радость и удовольствие от общения с Вами, хотя бы таким образом), а главное - за последние Ваши слова и за те чувства, которые Вы во мне пробудили.
Все-таки Вы - неисправимая художница. Не знаю, как Вам это удается, но Вы воскресили в своем письме весь Ваш белоярский пейзаж. И я вновь увидел и металлическую синеву озера, и глыбы серых скал, поросшие тайгой, и кряжистые, вольготно раскинувшиеся улицы черных деревянных домов. Я даже ощутил в Ваших словах неестественность и неуместность жары посреди этой суровой жизни. Каюсь и убираю ее, тем более, что у нас здесь стало прохладно и неуютно. Нам жара пригодится.
Вы, Настенька, ради Бога, извините меня за краткость письма. Это не от суетности, а от усталости и полной апатии после Игры: ничего не хочется, особенно писать. В скором времени я собираюсь навестить Вас, скорее всего, во сне. В снах передвигаться гораздо легче и занимательней. Прилетайте и Вы ко мне. Я Вас полюбил и теперь живу только этим. Подождите немного, и, быть может, мне удастся стать достойным Вас и чувств к Вам.
Нежно-нежно целую, твой Слава.
2 августа 1986 г.
Радиостанция “Маяк” : по сведениям Гидрометеоцентра СССР, необычная жара, более двух недель стоявшая на Северном и Среднем Урале, сменилась, наконец, проливными дождями и похолоданиями, принесенными сюда из Северной Атлантики и Скандинавии. Сухая жаркая погода установилась в республиках Средней Азии. В Таджикистане воздух прогреется до 42-43 градусов С...
______________________
На далеком для нас, а кому-то и близком малообитаемом острове жило племя людей. Они жили трудно и счастливо. Земля их была щедра плодами и неожиданностями: остров частенько перетряхивало землетрясениями и извержениями вулкана, который, собственно, и породил остров. Жители, находясь на уровне каменного века, не владея тайнами письменности, наук и, в частности, геологии, не понимали этого, считали вулкан наказанием за свои грехи и грехи предков, а потому и называли его Ба-тя, что означает “сердитый”.
Так бы островитяне и жили бы от урожая к урожаю, от катастрофы к катастрофе, погрязнув в немодном теперь патриархате и общинно-родовом укладе. Однако, миссионеры, туристские агентства, торговцы радиоэлектроникой и чуингамом, политики, словом неугомонная орда шатунов, проходимцев и предпринимателей не оставила остров своим вниманием и пошлостью. Не по своей воле, хотя и добровольно остров подключился к международному сообществу и всемирной цивилизации.
Многое пришлось менять, пересматривать и осваивать. И одна из самых главных трудностей - переход к государственности. Это давало возможность вступить в ООН, другие международные организации, открыть посольства и представительства в Вашингтоне, Париже, Токио, Москве, Пекине и Лондоне, разбросанных в восхитительно далекой и заманчивой провинции.
Многое пришлось туземцам перенимать или просто импортировать. Флаг и герб, посмотрев на чужие, они придумали сами, а вот на гимн пороха не хватило - пригласили композитора и поэта откуда-то из Европы, которая была частью Германии (или наоборот, но какое это имеет значение?). Германские европейцы (или европейские германцы - кто их там разберет) сочинили прекрасную, очень симфоническую музыку, сочетающую в себе каноны классических построений с тропическим колоритом, и звучные красивые стихи с четкими ритмами и рифмами. Гимн назывался “unser weg”. “Unser weg” звучало чуть не в каждом куплете гимна по нескольку раз. Островное племя, прошу прощения, граждане островного государства очень любили свой гимн “unser weg” и гордились им. Они, правда, не знали, что это такое, а спросить было неудобно. Впрочем, в гимне были и другие слова, тоже не очень понятные, но от этого не терявшие своей загадочной прелести.
Гимн действительно был хорош.
И прогресс тоже.
У него был всего один недостаток. Люди совершенно неожиданно для себя обнаружили, что жизнь отдельного человека и семьи по своим смыслам, ритмам, целям стала все менее совпадать с жизнью общества, государства и масс. “Как же так” - чесали во вьющихся затылках островитяне. - “Раньше каждый из нас и все мы жили своей допотопной общиной, каждый считал себя даром природы и носил гордое и неповторимое имя, у нас были личные, семейные и родовые боги, а теперь у нас на всех, на весь остров один бог, мы все стали Биллами, Джонами и Джеками благодаря усилиям нашего священника. Но раньше у нас была одна жизнь, а теперь - две. И чем развитее становимся мы и прогрессивнее наше государство, тем более несовместимыми становятся эти две жизни. И если так будет продолжаться, то не потеряем ли мы одну из них? И не будет ли потерянной наша личная жизнь? И как можно жить не имея личной жизни?” Но рев телевизоров, самолетов, снегоходов “Буран” в тропическом исполнении и видеомагнитофонов заглушал вопросы тихих и скромных личных богов.
Однажды на остров приехала с единственным концертом всемирно известная эстрадная звезда - такова уж была ее блажь. Кстати звезда была двадцатилетним парнем. Он поразил местную публику мощью и разнообразием световых эффектов, мегатоннами звукотехники, экстравагантностью и смелостью костюмов, раскованностью манер и дружелюбием. Ажиотаж и ор в недавно отстроенном концерт-холле “Ба-тя-хаус” достигли апогея в самом конце выступления. К неописуемому восторгу публики зазвучал национальный гимн в необычной и зажигательной рок-оранжировке. Толпа по проходам рванулась к сцене и обступила ее. Потрясая ночь и остров, зазвучал сногсшибательный “unser weg”.
... А что это, собственно, такое “unser weg”?
В старой китайской сказке из книги “Ле-пзы” рассказывается:
Один дровосек убил в лесу оленя. Чтобы никто не обнаружил добычу, дровосек спрятал ее в сухом рву и завалил валежником. Возвращаясь домой в радостном настроении, он вдруг заметил, что напрочь забыл место, где спрятал оленя. И дровосек решил, что все ему приснилось.
Он шел домой и распевал песню об этом сне. Эту песню услышал человек у дороги и, руководствуясь ею, нашел оленя и принес его домой. Придя домой, он рассказал жене о человеке, собиравшем в лесу валежник, которому приснился сон об убитом им олене и о забытом месте, где лежит олень, о песне про сон и о том, как он, услыхав песню, нашел по ней убитого оленя.
- Как ты думаешь, - спросил он жену. - Ему действительно все это только приснилось?
- Может быть, это тебе все приснилось, - возразила жена. - Но так как олень в нашем доме, то значит именно твой сон сбылся.
- Действительно, олень у меня, и нечего допытываться, кому из нас это приснилось.
Тем временем дровосек вернулся в свой дом, расстроенный и огорченный, что забыл место, где спрятал оленя. Он лег спать, и ему приснилось и то место, и человек, взявший оленя. Следуя собственному сну, он пришел в дом человека, взявшего его оленя и, обнаружив свою добычу, затеял тяжбу.
Судья разобрал дело следующим образом:
- Если дровосек в самом деле поймал оленя, значит неверно все, что он видел во сне. Если же другому все это только приснилось, значит неверно, что так было в действительности. Выходит, что оленя в действительности нет, но он все-таки тут, передо мной. Посему разделите его пополам.
Спорщики таким решением не удовлетворились и обратились к местному правителю. Правитель спросил:
- А не видел ли сам судья во сне, что он делит оленя пополам?
Тогда обратились к высшему правителю.
- Разобраться, был ли тут сон или явь, и что здесь сон, а что явь смог бы только Конфуций. Но Конфуций умер сто лет назад. Поэтому пусть у каждого останется своя доля иллюзий и реальности. Судья прав и решение его верно.
В старые-старые времена один бедняк принес царю огромный кусок драгоценного нефрита. Царь отдал камень своему ювелиру для оценки. Ювелир нашел камень обыкновенным, недрагоценным. Разгневанный царь приказал отрубить несчастному бедняку левую ногу.
Царь правил еще много лет и ничего примечательного в его царствование не произошло. Но вот он умер и оставил свою страну старшему сыну. К новому царю опять пришел тот бедняк и принес свой камень. И опять ювелиры признали камень простым булыжником. Бедняку отрубили правую ногу за обман государя.
Умер и этот царь. На престол взошел его сын, внук первого царя. Безногий бедняк принес и ему свой нефрит. Три дня и три ночи плакал бедняк и когда выплакал все слезы, стал плакать кровью. Царь отдал камень в огранку, и тогда все увидели драгоценный нефрит во всей его красе.
Царь послал узнать, почему так плачет бедняк, ведь в стране много безногих.
- Я горюю не о ногах, а о том, что драгоценный нефрит объявляют простым булыжником и невинного человека называют обманщиком. - ответил несчастный. - Государи нуждаются в жемчуге и нефрите. Я подарил твоему деду, отцу и тебе необработанный нефрит, потому он казался некрасивым, но в том не было беды для государства. Однако мне пришлось пожертвовать обе ноги, чтобы доказать правду и справедливость. Узнай, государь, цену признания подлинности и истинности.
Эти сказки я слышал сорок лет назад, во времена, расположенные гораздо ближе к VII - V векам до нашей эры, когда были созданы эти сказки, чем к сегодняшнему дню.
Во времена не столь давние, сколько легендарные, в одном очень отдаленном, очень отсталом и очень обширном районе, занимавшем одну шестую часть всего остального, никак не могли придумать, чем бы заняться.
Задача действительно была не из легких. Многочисленное население района кое-что умело делать, ресурсы и возможности для занятий были самые разнообразные, но все это имело или чревато было возможностью иметь смысл и пользу.
Сейчас и здесь мы бы сказали “И слава богу!”, но тогда и там говорить, думать и даже видеть сны о пользе или смысле было и нелояльно, и негуманно, и непатриотично, и несвоевременно, и опасно, и имело еще тысячу нелестных определений. Важно было, очень важно и нужно было заняться чем-то бессмысленным или бесполезным, лучше всего, конечно, чтобы это занятие было очень уж мало, поэтому, скрипя сердцем, иногда шли и допускали бесполезные занятия с каким-нибудь не очень глубоким смыслом (это называлось рационализацией) либо бессмысленное с едва заметной пользой (так называемая эффективность). Вот, например, совершенно бесполезно перекрывать плотиной равнинную реку, замерзающую на десять месяцев в году, но в такой плотине заложены смыслы - лед на реке выше плотины держится уже не десять месяцев, а круглый год; эксплуатация земель заменяется их консервацией на дне огромных водохранилищ; прекращается всякая навигация; ну, рыба, лес, климат - это мелочи; при плотине - ГЭС, тока которой хватает на освещение охраны плотины летом, во время белых ночей (зимой тока ГЭС, естественно, не дает) и так далее. Это - из области рационализации. Очень эффективным занятием оказалось разведение огромных лесных массивов в степях и пустынях. Эффект заключался в том, что благодаря этим занятиям широкие слои населения осваивали основы ботаники, и каждый слесарь, каждый бухгалтер мог в разговоре за столом или в трамвае без запинки говорить такие мудреные слова и словосочетания, как “травопольный севооборот”, “квадратно-гнездовой способ”, “озимые”, “яровизация”, “гибрид”, “колосовые”.
Надо заметить, что тот район был очень аграрным (там тогда вообще все было “очень”) и ботаническая оснащенность населения помогала быстро разъяснять ему причины частых неурожаев и последствия стихий вроде жаркого лета, морозной зимы, осенне-весенней распутицы. Вообще, ботаническая грамотность делала население как бы участвующим в сельском хозяйстве.
Не столько старые, сколько легендарные люди из тех мест рассказывают, что одно время существовало там два о÷ень интересных занятия, сочетавших в себе и прелести рационализации и захватывающую душу эффективность, то есть обладавших одновременно и бессмысленностью и бесполезностью.
Первое - выращивание коксагыза. Коксагыз - это такое удивительное растение, которое отказывались жевать и даже нюхать все домашние животные, не говоря уж о диких, потреблявшее необыкновенно много влаги, гораздо больше пресловутого иностранного эвкалипта, подверженное всем болезням - от бриллиантовой зелени до чахотки, невероятно неустойчивое к любым колебаниям температуры, дающее прирост биомассы, в двадцать раз меньший, чем арктические лишайники. В корнях коксагыза, уходящих в землю на тридцать-сорок метров, содержалось вещество (10-11 мг на тонну), немного напоминающее импортный натуральный каучук. Вот, ради того, чтобы избавиться от импортной зависимости, и начали разводить коксагыз. К концу первой пятилетки невероятными усилиями всего населения был получен на пяти комбинатах полного цикла первый килограмм районного натурального каучука, который был помещен в торжественной обстановке в стеклянную банку с откачанным воздухом и посланием потомкам в четвертое тысячелетие. Второй килограмм был использован в смеси с импортным натуральным каучуком, но смесь не получилась из-за слишком большого содержания (около десяти тонн) импортной гадости. Все два последующие килограмма были подарены районам-побратимам, с которыми было установлено соревнование по выращиванию коксагыза.
Одновременно с выращиванием чудо-каучуконоса было и другое занятие; оно, правда, имело остро сезонный характер, не столь затяжной, как коксагызопроизводство, но тоже было “очень” и “очень”. Речь идет о сборе колосков. Всех давно смущала очевидная, бросающаяся в глаза польза и осмысленность выращивания хлеба. К сожалению, хлеб был тогда необходимостью, и приходилось мириться с этим безобразием. Однако пытливый ум человеческий нашел-таки выход из этого, казалось бы, безнадежного положения.
Если принять весь урожай за массу земного шара, то потери при хранении, транспортировке, помоле, выпечке и потреблении хлеба составят массу Венеры или 82%. Собственно потребление населением, скотиной и для посевов составляют массу Меркурия и Марса или вместе 16%. Хомяки, мыши-полевки, воробьи, скворцы и другие паразиты уничтожают массу самого приличного астероида - Юноны без микроскопической малости или 2%. Разворовывается (а в районе с воровством, как занятием полезным и осмысленным, боролись очень строго) куча величиной с сарай деда Захара, что ни в какие проценты не влезает. Наконец, на одну шапку наберется зерна с упавших колосков. Вот это-то всем миром и собирали. На чахлое жнивье (лучшие земли - коксагызу!) выходили тысячи людей в поисках колоска. Если таковой находился и в нем сохранялось хотя бы одно зернышко, (а больше не сохранялось обычно), то зерно это экспонировалось в течение всего года, а находчивый счастливчик заносился в районную скрижаль, целый год, освобожденный от других занятий, делился опытом и мог претендовать на выборную должность.
Если верить Т. Куну, допарадигмальная эпоха характеризуется тем, что в ней уместен любой факт и возможно любое явление. Т. Кун знал, о чем писал.
В своем рассказе “Человек на пороге” Борхес устами индийского старика-мусульманина произносит одну очень неочевидную и от того очень впечатляющую истину: в каждый момент времени мир удерживается в некотором равновесии и гармонии за счет четырех праведников, служащих оправданием существования мира перед Господом Богом.
Эта поразительная идея могла бы иметь несколько сюжетных продолжений:
- что произойдет с миром, если праведников останется только три?
- что произойдет с миром, если их вдруг окажется пять?
- каковы будут последствия осознания хотя бы одним из них себя, как оправдания существования мира перед ликом Божиим?
1. Между последним вздохом умирающего праведника на одном конце света и первым криком родившегося - на другом прошел почти неуловимый по краткости миг: то ли один небесный ангел попал в попутный поток солнечного ветра и заспешил на это самое неуловимое мгновение, то ли другой попал во встречный и задержался.
В результате непредвиденной задержки по Карпатам пронеслась судорога мощного землетрясения, в Цемесской бухте столкнулись два судна, на Лондонской бирже упали на шесть пунктов акции Ллойда, юная десятиклассница, не выдержав гнета родителей, приняла сто пятьдесят таблеток веронала, Акула прикупил к мизеру двух тузов в короткой масти, а Семе Хаенко в трамвае номер пять, тянущемся от Привоза к Аркадии, на бывшем Французском, а ныне Пролетарском бульваре, не доезжая до Шампанского переулка, наступили на ногу.
Все, что случается с нами, серьезное и несерьезное, зависит от степени нашей включенности и сопричастности с мировыми событиями и процессами. Ведь все это произошло лишь из-за того, один праведник отдал Богу душу через небесного посланника на мгновенье раньше срока.
2. Попустительством Высшим на земле жило в одно незапамятное время пять праведников. И когда вошел пятый из них, мир стал сжиматься и сокращаться. Прежде всего стало тесниться зло, заключенное в людях, они стали меньше ростом, худощавее, а число их резко пошло на убыль. Вслед за тем поредели плоды и результаты трудов человеческих: леса стояли нетронутыми, птицы и звери жили непуганные, недра покоились целехонькие. Когда зла и его последствий стало мало, уменьшилось и вместилище - материки превратились в острова, реки - в ручьи, горы - в холмы, города - в деревни, а храмы в часовни. Мир стал более доступен, отпала нужда в огромных судах и рискованной торговле, каждый прилепился и познал свой клочок земли, жизнь приобрела особую ценность и прелесть, а в самой жизни появились совсем было забытые ценности и мерила.
Но вот Бог призвал к себе одного из праведников. Мир вновь стал разрастаться, зло - множиться. люди - увеличиваться числом и статью. Они назвали это акселерацией. По морю снова поплыли караваны судов, набитые купцами, товарами и деньгами, провоцируя разбой и насилие. Огромная земля начала скудеть, а ученые заговорили об экологическом кризисе, рациональном использовании естественных ресурсов, демографическом взрыве, упадке нравов, территориальном разделении труда и прочей чепухе.
3. Обычно праведники проживали свою праведную жизнь, не осознавая этого. Они рождались праведно и умирали праведно. И даже не замечали своего отличия от других людей. Ведь только грехи наши позволяют нам ощутить свою особенность и индивидуальность.
Но одному праведнику выпало такое испытание - он ощутил свою праведность. Он долго мучился обрушившейся на него ответственностью и даже пытался скрыться в пустыне, но понял очевидную безнадежность этой затеи. Тогда он вернулся к людям, нашел среди них дюжину самых верных людей, а из этих двенадцати - самого верного и преданного, согласившегося на вечное проклятие и хулу. С помощью этого верного человека праведник предал себя суду, поношениям, мукам и позорной казни, вобрав в себя как можно больше людского и мирского зла. Он взвалил на себя невероятной тяжести груз чужого зла, которое по праву праведника считал своим. И все сносил, и смерть не шла к нему. Тогда он взмолился “Или, или, лама савахфани?” - “Боже, Боже, для чего ты оставил меня?” Бог услышал эту отчаянную мольбу и забрал праведника к себе. И больше никогда никого так не испытывал.
Дом, доставшийся нам в игру, снаружи представлял собой унылую стандартную коробку об два этажа, почти сплошь застекленную и залодженную донельзя, что смотрелось на морозе зябком неуютно. Два крыла сходились под перпендикуляром (“ортогонально”, как установил кто-то умный и шутливый) в центральном блоке. На первом этаже этого блока - кинозал и бильярдная, на втором - танцзал и библиотека. В соседнем и точно таком же корпусе центральный блок составляли бар (внизу) и столовая (наверху).
Мы разместились в гнилых комнатах по два в каждой (официально). Большинство комнат были собраны попарно в блоки, оборудованные туалетом и душем, в которых кишели суетливые тараканы разных мастей и размеров. Так как нас было гораздо больше, чем в официальных списках и реестрах, то и в блоках нас накапливалось иногда помногу. Хорошо, что спать в эти три недели практически не приходилось, а то ведь и негде было бы всем. Так, если кто повалится в зауженную суровой экономией койку на пару часов, рухнет в небытие, иногда даже не один, а с кем-нибудь в спарринге или даже тройке, не раздеваясь до конца, и не обращая внимания на бурные дебаты вокруг, шуршание бесконечных распечаток, магнитофоны, дым коромыслом, сквозняки и хлопанье дверей со всех сторон.
Мне потом рассказывали про одного чудака, которого находили спящим в самых неожиданных местах: в шкафу, на шкафу и за шкафом, в туалете на унитазе и в туалете вокруг унитаза, сидящим в углу душа под пыточные капли ржавой воды, в подсобке уборщиц среди ковровых дорожек, вобравших в себя пыль всех веков и ушей, в постелях руководства и женщин, в кинозале по ту строну экрана, прижавшимся к отопительным сетям и на бильярдном сукне. Я видел его только во время общих бдений. Он был настроен скептически и агрессивно, молча и сосредоточенно переживая чужие взлеты и падения, ни во что не ввязываясь и не встревая, не делая никаких ставок и не кооперируясь ни с кем. Лишь изредка он бросал презрительные и нечленораздельные реплики, явно невпопад, мимо ситуации и происходящего. Его воспаленный и дикий взгляд был неприятен, а вся его суетная бестолковость и неустроенность вызывали гадливость и брезгливость. Тем не менее его присутствие ощущалось с необходимостью, поэтому его внезапное исчезновение было воспринято болезненно. Провалился он в какую-то прореху, образовавшуюся в одной из партий.
Некоторые утверждали, что видели его, вылетающим в трубу, другие строили предположения, что он вывалился туда, откуда свалился - на Луну (к концу игры действительно каким-то манером старая Луна сменилась полнолунием). Однако, я думаю, он сгинул окончательно - у него был вполне законченный вид, и просто настал его срок. Мне все кажется, что все это именно так, хотя я еще не разу не видел старые души, доживающие свое трехтысячелетие и все еще воплощенные в людей, но тут вроде бы был именно такой случай, и было очень чудно видеть перед собой в человеческом обличье существо с чертами старой рептилии, замшелого валуна и каменеющего дерева.
С самого начала наше обиталище оказалось проходным: в зал можно было войти (а, следовательно, и выйти) с четырех сторон, каждый коридор оканчивался двумя лестницами, ведущими на другой этаж, открытых входов было два и еще шесть были закрыты (с каждыми днем этих закрытых дверей становилось все меньше и меньше). Лоджии служили средством дополнительного сообщения между номерами и блоками, так как балконные окна и двери открывались легким нажатием. Перекрытия между этажами были несплошными - у стен они обрывались для пропуска различных труб, разговоров, шумов и мусора. Повсюду гуляли сквозняки, шорохи и голоса. Дневные и вечерние бдения свершались наверху, но все звуки проникали по обоим этажам, а в кинозале и в бильярдной звук даже усиливался и гремел как из репродуктора. Ночные оргии магов, заммагов и крупье, с криками, взрывами сеха и монотонными рассказами, гулко отдавались в никогда не пустующем верхнем зале.
По мере разрастания игры проходимость росла. Теперь вереницы и струи прохожих, проходящих и проходимцев тянулись и просачивались по разным направлениям, минуя коридоры и лестницы. Мы как-то сидели вокруг убогой койки, внимательно раскладывая предстоящую партию. Со спины сильно пахнуло ядреным морозом и прямо через кровать потянулась бесконечная цепочка людей, возвращавшихся с ночной прогулки зачем-то через наш второй этаж. Одна парочка задержалась на скрипучем матрасе. В ее огромных глазах и прядях волос, выбившихся из-под шапочки, ярко блистали звезды. По задымленной комнате разлился пряный аромат любви. Он нежно смотрел на свою прекрасную фею, ловя мгновения безудержного и бесконечного счастья. Затем раздался ее счастливый и зовущий смех, они поцеловались, ее голова запрокинулась, и на меня упала пушистая холодная звездочка. Влюбленные медленно потянулись к двери, накрепко прижавшись друг к другу, а мы продолжили свою кропотливую и никак не дающуюся партию, однако оцепенение очарования прошедшей через нас любви незаметно наваливалось на нас и то и дело приходилось его стряхивать.
Через несколько дней открылся третий этаж. Он открылся как-то сам собой и быстро стал заселяться теми, кто не мог прикорнуть даже в маленьких прихожих в блоках. К концу игры дом увеличился еще на один этаж, куда уходили отдохнуть достигшие хоть чего-нибудь и профессионалы. Многие из них уже не возвращались. И что там происходило, знали немногие. Я только однажды попал туда. Во-первых это был не полноценный этаж, а полуэтаж, с укороченными лестницами, коридорами, потолками, кроватями, даже время там было здорово укороченным - за час пребывания и забытья в игровом зале проходило два часа событий. Во-вторых, мне все здесь наверху напоминало реанимацию - тишина, переходность состояния (то ли умираешь, то ли возвращаешься к жизни), какая-то необычайно яркая и ясная освещенность, вот, нашел, как это лучше назвать - обнаженность света. В одной из комнат я нашел своего путеводителя. Он лежал на спине, вытянувшись на белой, белейшей простыне, в брюках и голубом пуловере, на лице играла довольная и удовлетворенная улыбка. Он был бледен и мертв тихой клинической смертью. В комнате противно пахло сердечными лекарствами и формалином. Яркий свет у окна был изрешечен косыми строчками обильного и быстрого снегопада. В соседней комнате был в это время глухой вечер. Человек двадцать, плотно угнездившись на двух шатких кроватях, пили обливными и алюминиевыми кружками чай. Несколько настольных ламп жадно освещали умиротворенные отдыхом лица, добрые от ума и природы. На шкафу сидела уже знакомая мне влюбленная парочка и продолжала целоваться.
Так как потолок здесь был уж очень укорочен, то влюбленные находились не где-то там наверху, а лишь чуть выше остальных. В центре, буквально облепленный учениками и последователями, сидел Геро. Он поманил меня, сразу освободился малюсенький пятачок около него, я вежливо втиснулся, мне протянули обжигающую кружку крепкого чая, и сразу стало покойно. Откуда-то текла очень приятная и тихая, не заглушавшая даже шороха ресниц, музыка.
- Отдохни. - Сказал мне Геро. - Ты уже выиграл и теперь тебе надо выходить из игры.
- Я не искал выигрыша. Да и разве это выигрыш? Неужели победа - такая?
- Это не победа. Ты просто столкнул себя и теперь начал двигаться. Поверь мне, это очень опасно, особенно для тебя - ты ведь пьешь, не просыхая.
- Я пью свою норму и чувствую себя отлично, как в припадке падучей.
- Ты ведь уже видел своего путеводителя. Он так сильно умер. что теперь может не ожить даже через год. Ты на этой игре уже два раза умирал, но не заметил этого, будучи мертвецки пьян. Я не смогу оживить тебя, если ты не бросишь пить и не отдохнешь. Пей свой чай и убирайся в любую свободную комнату этого этажа. Я приказываю тебе. - Геро дружески и устало улыбнулся мне и слегка подтолкнул у выходу.
Я не стал иñкать свободную комнату или постель, а побрел в бар, заказал пять рюмок по сто и к ним пять ирисок и один мандарин. Водка была не последних сортов и холодная - то, что надо. Она обжигала сначала рот, потом все внутренности, и, наконец, рикошетом от желудка ударяла в нос и в голову. Наступило мгновение озарения - просветление, в котором пылали и вспыхивали новые идеи, знания, миражи и призраки неведомых миров, откровения и чудеса.
К четвертой рюмке (каждую из них я растягивал необыкновенно долго - на три-четыре глотка, так что смакование одной рюмки тянулось иногда даже минут шесть-семь, прерываемое глубокими и задумчивыми затяжками) ко мне подгреб Арт - удивительно непропорциональное и милое создание, “дизайнер жизни и игры” как он отрекомендовался при знакомстве. Мы чокнулись. “Только прекрасное истинно” - успел запомнить я свои первые слова. Далее пошел многочасовой бред, который я совершенно не помню, и через который прошло, кажется, все возможное и невозможное: моя жизнь, бар, дом, сонмы людей, встречи, песни, цветы и ночные полеты над сверкающим огнями городом.
Арт бережно протащил меня сквозь сугробы и стены в крохотную комнатку с такими низкими потолками, что мне пришлось по-пластунски пробираться в койку. Я лег на спину. Стены плавно заходили и сгинули, я летел со своим жестким и узким топчаном то глубоко вниз - все во мне внутри обрывалось от невесомости, то немыслимо вверх, я жмурился и замирал от удовольствия, на душе было щекотно.
А в проходном доме в это время царило тревожное веселье накануне предстоящей развязки. Но уже без меня, без меня. Я буду с ними лишь своею холодною тенью. Теплые и нестерпимые слезы потекли по моему лицу, острая и очищающая боль за всех оставленных, оставшихся, мучающихся и мучимых пронзила все мое существо и мощными волнами вздымала чуть брезжащее сознание.
Город совсем обнаглел и подмял под себя всю округу, даже самые немыслимые и бросовые овраги и буераки. С каждым десятилетием его безликие коробки становились все выше, застройка - все плотнее, не оставляя места для фантазии и шалостей. Заутюженные и обасфальтированные пространства проспектов не создавали ощущения простора, а угнетали своей громадной, безликой и бездушной геометрической перспективой. Выровненный рельеф уничтожил всякую его загадочность. Горизонты разогнулись, приобрели чертежную ясность и циркулярность. Размеренная ритмика построек, плоско-вертикальных или плоско-горизонтальных, удручала своей маршеобразностью и строевой уставностью.
На берегу озера, в центре которого раскинулся Остров, город запинался, дыбился огромными зданиями отелей, топтался в бесконечных потоках машин и автобусов, а затем обходил боязливо, осторожно и на почтительном расстоянии и озеро и Остров, оставляя их у себя в глубоких тылах, чтобы выплеснуться в привычные для себя коробки и башни уже дальше.
Среди всей этой суеты Остров замер грозными шлемами куполов, немыми колоколами, вековыми липами, грудой поверженной церкви, стелющимися травами, дурманными садами, покинутым жильем, оскверненными могилами.
Днем здесь еще бывали люди, работающие в каких-то тихих, незаметных и неспешных учреждениях. Ночью же Остров совсем вымирал, погружаясь в непроглядную темень. Ночью люди старались обходить Остров стороной. Да и что им там могло понадобиться, в заброшенном соборе и пристройках бывшей Александровской богадельни для военных инвалидов, в пустом прямоугольнике Царского Двора, в мощной и грозной до сих пор Мостовой башне?
Ночами остров населялся призраками - хранителями могил, кладов и истории. Они шастали меж деревьев и по пустынным недрам Собора, стонали и трепетали неясными белыми фигурами в глубоченных сырых подвалах, гремели цепями, костями и топорами палачей в загривках, казненные под Мостовой башней, ухали в высоких барабанах куполов, витали тенями над крестами, копошились и вздыхали, сетуя и жалуясь на старые обиды, раны, судьбы, смерти, угрызения и преступления.
Лишь одна живая душа - сутулый старик, седой и жилистый, вооруженный суковатой палкой и сам похожий на корявый посох - осмеливался посещать безлюдный Остров. Он приходил сюда поздними, бесконечно долгими вечерами и просиживал по нескольку часов в любую погоду, даже самые ужасные и злые бури, когда шальные и стылые ветры продувают всю землю насквозь, а подземные вздохи и вопли призраков особенно четко слышны.
Старик проходил по мосту мимо башни, под чугунные ворота, поднимался к высокому крыльцу собора, шел на другой конец Острова к вросшей в землю взорванной церкви, вдоль стены Царского Двора, усаживался на белый камень-известняк и застывал в напряженной и задумчивой позе, прямой и неподвижный как изваяние.
Старик был магом и приходил на Остров набраться магических сил, чтобы творить свои жуткие и мрачные иллюзии. Иногда он взлетал к верхушкам лип, пугая сонное воронье, либо множился: то тут, то там сидели на одинаковых камнях-известняках одинаково прямые и неподвижные старики. В шорохах и шумах качающихся под шквалистым пронизывающим ветром дерев его фигура то вдруг начинала расти до немыслимых размеров, то уменьшалась до почти невидимой горошины - и все это в той же неизменной позе, со скрещенными на палке крупными граблеобразными руками. Иногда он превращался в пылающий факел, горевший бесшумно, но яростно: пламя вырывалось прямо из земли, рвалось ввысь и обрывалось хлопающим полотенцем, как будто разрывали снизу доверху шелковую завесу. Старого мага сопровождало синюшное сияние, слабое, пока он ходил по Острову, и разгорающееся, когда он сидел на своем камне. Сияние было холодным, пугающим, неподвижным, завораживающим.
Ниоткуда из-за пределов Острова старика не было видно, и он мог свободно куролесить среди привычных для него призраков.
Однажды он пришел на Остров днем. Это было в конце марта. Весеннее солнце играло в голых ветвях лип, под набухшим снегом копилась талая вода, выступавшая в следах черными озерцами, что-то оживающее отряхивалось и копошилось под прелой прошлогодней листвой, ожидая встречи с дневным теплым светом. Уже угомонились грачи, ремонтировавшие свои неряшливо набросанные грачевники. На солнцепеке снег покрылся блестящей радужной корочкой. Все готовилось к пробуждению.
Какой-то некрупный начальник, то ли комендант, то ли вахтер, то ли хозяйственник, подошел к сидящему на своем камне старому магу, выставившему солнцу свои морщины:
- Что ты делаешь здесь, старик?
- Жду смерти.
В одном средневековом городе, очень замкнутом и неприступном, жил поэт.
Это был не очень талантливый поэт - не дал ему бог больших дарований. И рифмы у него были не очень удачные. Он, например, рифмовал “бензина” - “Кристина”, “дюшес” - “СС”, “ДДТ” - “и т.д.”, “батист” - “садист”. Ну, и так далее. Образованием он совсем не блистал, так как учился давно и мало, и неправильно, и не для поэзии. Настоящей жизни он тоже не знал. Да и откуда же ему быть образованным и знать настоящую жизнь, если он появился на свет уже в пятьдесят лет.
Вообще-то, на свет он появился как и все нормальные люди, в младенчестве и до двадцати лет жил, как все нормальные люди. А потом на него пал жребий.
Надо сказать, что в том городе был одно время (недолгое, не более полутысячи лет) странный обычай. На каждого четвертого жителя города падал жребий. Жребий был настолько тяжел, что вгонял свою жертву глубоко в землю, откуда возврата не было. Жребий этот выпадал так часто и был всегда так близко от каждого, что казался всем суровой необходимостью, объективной неизбежностью и даже справедливостью. Избежать жребия можно было, лишь подставив вместо себя кого-нибудь другого. Даже неважно - кого. И многие избегали этого жребия подобным образом всю жизнь. Это, разумеется, не осуждалось, и подставлявшие умирали в конце своей долгой жизни в благополучии и с чистой совестью, не вспоминая о подставленных как о вовсе несуществовавших.
Никто толком не знал, что происходит под землей с теми, на кого пал жребий: из-под земли никто ведь не возвращался и вестей оттуда не подавал. Конечно, если не все, то очень многие понимали и догадывались, что тем, на кого пал жребий, под землей несладко, а потому справедливо пытались отвести этот жребий от себя.
Но вот однажды эта напасть кончилась. Пропал жребий.
И к удивлению горожан, особенно молодых, из земли стали выходить те, на кого пал жребий. Это были совсем несчастные, измотанные и исстрадавшиеся люди, от болезней, мучений и унижений уже даже не люди, а какие-то ошметья и лохмотья людей. Вышло из земли совсем-совсем немного. Их дичились, сторонились и чурались как покойников, да они и сами старались быть как можно менее заметными, жались по темным углам, где быстро и незаметно вымирали. И не вякали.
А поэт вдруг стал вякать. Стихами. Он, оказывается, тридцать лет прогнивая в земле, мечтал не просто выбраться назад, о чем мечтали там очень немногие (потому что многие либо вовсе не мечтали, либо очень быстро умирали), а именно, чтоб непременно рассказать правду о жребии и подземном существовании, которое совсем не похоже на настоящую жизнь. И ведь так этот поэт был настырен и упорен, так уверен в своей правде, что, несмотря на отсутствие таланта и образования, считал единственно возможным говорить свою правду стихами. Только стихами. Проза ему была оскорбительна.
И полились стихи:
“У макаки - резус
Выбили глаза;
Не построить ребус
Для того, кто “за”.
Или:
“Жребью поðтупею
Оставлять не лень,
Я прожить сумею
Только один день”.
Понять это было почти невозможно, особенно в больших количествах. А поэт оказался писучим. Тридцать лет он копил свой немудреный запас и теперь вываливал его на головы людей, у которых, вообще-то, были свои дела и заботы, помимо состраданий к нему.
Горожане и впрямь не могли взять в толк, чего это поэт так волнуется и вякает. Что ему было плохо под землей по жребию - так это они и без него знали и догадывались, без его невразумительных и, скажем честно, не очень-то достоверных жалоб и стенаний. Уж больно у поэта все выходило жутко, мрачно и невыносимо. Он-то ведь вынес. И другие некоторые - тоже. Значит - было и сносно, и переносимо. А чтоб жребий падал на конкретных людей - так ведь судьба слепа и сама, справедливо, по высшей, а не по людской мерке справедливости, назначала жребий. Значит, они того заслуживали. И пусть это была не их вина, а их беда (будем великодушны к пропавшим и сгинувшим).
Поэт так кипятился недолго. Когда он однажды написал пятистишье, в котором объявил, что подлинная и настоящая история города - внизу, а наверху лишь пена видимости, отцы города с согласия народа и по разрешению сюзерена выгнали поэта за городские ворота, потому что это уже было кощунством и глумлением над славными традициями народа.
Конечно, у города были свои враги. Они не смели открыто нападать на него, страшась глубоких рвов, грозных бойниц, многочисленности и дисциплинированности горожан. Эти враги города подобрали поэта и сделали своим другом, в отместку гордому и независимому городу. Врагам было откровенно наплевать на все бредни поэта и на всю его правду. Но, чтоб позлить горожан, они дружно поддакивали ему, превозносили и жалели его, даже вручили ему Нобелевскую премию, но так в Средневековье и затерялась эта коротенькая пятисотлетняя история о жребии, косившем каждого четвертого жителя города. И теперь нам остается только гадать: был ли тот жребий слеп, или действовал с какой-то целью; что действительно было подлинной и значимой историй города - его наземная или подземная ипостась; был ли такой поэт или это окаменелости давнишних анекдотов, ходивших среди врагов города; был ли сам такой город или его придумал не очень талантливый поэт; и, наконец, был ли я - рассказчик всей этой притчи, или на ваших ушах лапша сама растет.
Труп был обнаружен на третьи сутки после преступления (так было установлено позже, судебно-медицинской экспертизой) на квартире убитого, на полу в большой комнате. Труп лежал лицом вниз, ногами к дверям, руками едва не касаясь ножек массивного письменного стола. На бело-голубом китайском ковре, в прихожей, на дверях, стульях, обоях - никаких следов насилия, крови, царапин, отметин. Видимых повреждений на теле также не имелось. Тем не менее поза этого совсем еще не старого, и, по показаниям соседей, абсолютно здорового человека, свидетельствовала о насильственном характере смерти. Человек упал не в корчах внезапной боли, и без агонии, рухнул как подкошенный. Следствием сразу был установлен странный факт: несмотря на жару, никаких признаков и запахов разложения не наблюдалось.
Когда оперативная группа закончила внешний осмотр места преступления и общее описание убитого (очевидность насильственной смерти была всеобщей и абсолютной), разрешили войти санитарам с носилками, и тут произошло нечто необъяснимое. Труп исчез...
Рассказ убитого. За спиной вспыхнуло что-то горячее, яркое, пронзительное до ломоты. Внутренности во мне оборвались, а их содержимое по инерции ударило в голову и подступило к горлу. Я успел подумать “Кто?” и “За что?” и от сковывающей и парализующей ломоты во всем теле рухнул. В убегающем от меня сознании так и остались эти два бесконечных вопроса “Кто?” и “За что?”. Я лежал в очень покойной и удобной позе. Боль быстро отступила и исчезла, сменяясь спокойствием и оцепенением, начиная с кончиков пальцев на руках и ногах. Что-то мое исходило из меня - и от этого тело мое странным образом тяжелело и сгущалось. Во мне явно происходило раздвоение. Одно мое Я пыталось вырваться из цепкого и тягучего центра другого Я, но безуспешно. Кругом что-то менялось, шли сполохи и озарения разных цветов, но пропадали спокойные, чистые белые и голубые тона, иногда резко застилавшиеся буро-красными, неприятными и грязными. Мои Я были заняты борьбой между собой и слабо реагировали на эти изменения и смещения. Я никак не мог выпутаться из самого себя, каждый раз наталкиваясь и спотыкаясь об острые и неподвижные “Кто?” и “За что?”.
Я встал. Первые шаги были очень трудными. Я ощущал в себе необычную и непривычную всепробивающую тяжесть. Меня пошатывало от этой тяжести. Дверь была закрыта. Я не стал возиться с замком, а просто прошел сквозь нее. Преград больше не существовало. Все вокруг было расплывчатым и неясным, смазанным будто в рапидной съемке. Я пошатывался и покачивался, тяжело и нелепо переступая ногами, но не двигался. Я болтался и мотался на месте, еле удерживаясь от падения в любую сторону, то меня заносило вперед, то бросало назад, то кособочило вправо и влево. Что-то постороннее непрерывно надвигалось на меня, незнакомые дома и улицы, машины, люди, но все это - без целей, видимых ориентиров, в полупрозрачном тумане, бесконечно и утомительно долго. Но мне казалось, и я был уверен в том, что в конце этого надвигающегося хаоса я увижу и узнаю ”Кто?” и “За что?”.
“И когда я уже собрался уходить, неожиданно в двери зашевелился ключ. Я на цыпочках прошел на кухню. Там, между мойкой и холодильником стоял здоровенный молоток. Я судорожно схватился за его ручку и в увесистой тяжести молотка почувствовал безопасность и отчаянную, озорную легкость. Человек, открывший дверь, по-хозяйски возился в прихожей. В разграбленную мною комнату он еще не вошел и, значит, ничего пока не обнаружил. Я осторожно выглянул из кухни: хозяин перебрался в домашние шлепанцы. Сейчас он пойдет либо на кухню, и тогда я пропал, либо в ванную, и тогда у нас появится шанс разойтись мирно, либо в комнату, и тогда ему - хана. Он сделал первое движение. Я интуитивно понял - пойдет в комнату. Я двинулся за ним; вот он остановился на пороге, у края ковра, еще не понимая, что случилось, но уже догадываясь о каком-то беспорядке. “Здесь что-то не так” - думает он. И в это время я с размаху бью его молотком по затылку.”
Теперь я вижу того, кто убил меня, и знаю, за что. Меня тут же отпускает обуревающая и измучившая меня борьба с самим собой. Я освобождаюсь, ощущаю огромное облегчение, вырываюсь из собственных цепких пут и с радостным криком взмываю в очищающуюся и просветляющуюся высь.
Рассказ свидетеля. Стоим с ним в нашей автопоилке. Никому не мешаем. Народу - как обычно. К пивку взяли карбофос, не порошком, а в аэрозоли. Нашего теофоса не было, а карбофос - такое амбре, чего в нем клевого? Ну, стоим, балдеем, так, ни о чем. Да, кажется о барахле. Точно, он говорит, что у них там какой-то лопух, ну, Ваня темный, японский плейер толкает за нипочем и еще шмотье какое-то.
И он в норме, и я - в норме. Все хо`кей, как всегда, обычно, то есть. Без ни гу-гу. Торчим в кайфе. Я курю, он - о кореше с мейд-ин-хапон-ским магом. Тут это, как пахнет холодрыгой. И не по ногам, а по фейсу. Будто дунул кто. Чудно так. Он в тряпочку затих, зенки, буркалы, то есть, остекленели, шесть на восемь стали. Выставился, будто перед ним гроб с музыкой несут. И такой зусман настал - лапы вмиг промерзли. Тут на него шиза нашла с пеной, он - бряк с катушек- и скопытился. Без балды. Даже не блеванул.
Копыта отбросил с кистями и глазетом, не отходя от кассы. Думаю, не с карбофоса. С него так не шибает. Думаю, с гуталина, что нам вчера всучил один фраер с гор: там, мал-сказать, такую лепешку варят, хоть к гадалке не ходи - с гуталину. Иначе - финиш, шнобелевский лауреат с Лубянки не просечет.
Рассказ убийцы. Теперь я при капусте. Кожу забодал сразу за приличные бабки, плейер, считай, пристроил. Нали÷маном взял почти двести рэ. Все удачно. Без шухера. Концов нет. И больше я на такое - не ходок. Ну его в баню. Держусь на голом карбофосе да гуталине. Вчера димедрола засосал две пачки - ни в одном глазу, как зеркальный. Надо бы ОРЗ взять на недельку. Оклематься.
Что это? Кто это? Не может быть! Господи, помоги и выручи, не будь фраером. Сквозь стену идет, сквозь столы, вот он, напротив меня. Узнал, гнида. Как я его раскурочил-то, ужас-один. Что ж теперь будет? Только б он не закричал. Нет, гад, во, пасть уже разевает. Не могу я, а-а-а!
... За общей суетой, примерно через два часа (точно никто не зафиксировал время, но показания всех оказались очень близкими) по квартире стал быстро распространяться тошнотворный запах тления. На том же месте и в той же позе на ковре сначала обозначился, а потом и стал до мерзости зримым труп. Это был труп того же человека, хозяина квартиры, но заметно изменившийся, разбухший, с откровенными следами и очагами тления на лице и раскинутых руках. В глаза бросался отчетливо видный и безобразный пролом затылочной части черепа, выше основания с запекшейся до черноты кровью и беспорядочными прядями волос вперемежку с мозгами. На ковре проступила лужа такой же темной застывшей крови, брызги ее стали видны на обоях и косяке двери. Во дворе, прямо против подъезда, где произошло убийство, а теперь стояли милицейские машины и “Скорая помощь”, мусоровоз опрокидывал в себя квадратный контейнер. К ногам шофера мусоровоза упал здоровенный молоток, к блестящей поверхности которого прилип окровавленный клок волос.
В столовой, где с разной степенью регулярности участники Игры получали производственные травмы пищеварительного тракта - каждый свою в соответствии с предрасположенностью и кошельком, кто-то подменил неизменное меню. Единственное, что не оказывало влияния на характер изжог, колитов, отравлений, расстройств, икот, коликов, заворотов и всего такого прочего, были личные вкусы едоков. Меню не предоставляло никаких возможностей выбора, кроме выбора: есть или не есть. Безымянные шутники, (а может просто это надуло игровым ветром) вставили в рамку поверх пожелтевшего листка свежий, но, увы, почти никто в унылом ряду едоков на кокетливые âèíüåòêè ëèñòêà íå îáðàòèë âíèìàíèÿ:
МЕНЮ
на 1986 - 1990 гг.
Áëþäà выход цена
Холодные закуски
свиное заливное без хрена 75/5 0-60 нет
свиное заливное без горчицы 75/5 0-60 нет
белужий бок из сельди иваси 50 0-43 нет
салат аллегри из свежей спаржи
с маринованными побегами бамбука100/25 0-80 нет
спагетти суточные по-флотски 200 0-12 нет
Супы
консоме из молодых цыплят с
профитролями 250/15 0-20 нет
консоме из молодых цыплят
с пашотом 250\40 - 0-28 нет
молодые цыплята вкрутую 1 0-09 нет
ботвинья из концентратов
со сметаной 250/100 0-39 нет
щи уральские явочные 250 0-24 нет
Горячие закуски
грильгезье из кольраби с агар-агаром
в кляре 40/40/5/15 0-86 нет
судак фри, соус белый,
по-черному 140/15 0-71 нет
котлеты де воляй,
гарнир ячневый 70/150 0-29 íåò
Напитки
чайный напиток ассорти, бочковый с
сахаром 20/10 0-05 íåò
кофе желудевый по-варшавски 1/50 0-20 нет
кофе желудевый по-турецки 1/50 0-20 нет
кофе желудевый по-арабски 1/50 0-20 нет
кофе желудевый по-итальянски 1/50 0-20 нет
кофе желудевый экспресс
со сливками 1/50 0-40 нет
желуди моченые Б/0 0-05 нет
Ко всем блюдам хлеб и ложки - бесплатно
Видимо, та же шкодливая рука развешала по стенам суровые объявленьица:
Ножей нет
Администрация
Ножи не спрашивать
Администрация
На мойке ножей нет
Администрация
Посетителям из сторонних
организаций и командированным
ножи не выдаются
Администрация
В виду отсутствия ножей
паспорта и служебные
удостоверения в залог
не принимаются
Администрация
Ножи из столовой не выносить
Администрация
В нашей столовой проводится
эксперимент по безножевой
технологии принятия пищи
Администрация
И дались им эти ножи - резать-то все равно нечего и не хочется.
Непоздним вечером шестого января 1987 года, во вторник, в середине рабочей недели руководитель группы одного очень солидного научно-производственного объединения министерства среднего машиностроения Игорь Георгиевич Таранов ехал в гости к своей новой знакомой. Игорю Георгиевичу уже давно перевалило за сорок и даже приближалось к пятидесяти, неумолимо и ровно. Он, признаться, давно отвык и от побед и от приключений, смирился с постной и пресной жизнью и все больше превращался в респектабельный и неподъемный сундук, вполне добропорядочный и рассудительный. Что его толкнуло в этот раз? - Бог весть. Быть может, опостылевшие прелести отцветающей супруги, или отчаяние последней попытки, или ... На подобные подвиги и в подобном положении люди решаются очертя голову, имея тысячу и одну причину броситься в этот омут и не внимая ни одному резону здравого смысла, природной осторожности и уж, тем более, казавшейся всегда в последние годы непоколебимой нравственности.
Игорь Георгиевич сорвался с наезженного круга, резко рванул под уздцы и очень уж как-то восторженно и бесшабашно откликнулся на не то чувства, не то просто желания женщины достаточно привлекательноé и по-своему несчастной. Он лихо позвонил благоверной, не очень заботясь о правдоподобности своей версии сильного опоздания, а ... возможно ... и ночевки вне дома: супруга в любом случае не поверит его версии (просто по обыкновению не доверять своему мужу), но и не допустит мысли ни о чем фривольном, давно перестав видеть в нем мужчину (от этой мысли Игорь Георгиевич обидчиво и болезненно поморщился, а затем злорадно зафиксировался на ней).
К своей пассии Игорь Георгиевич решил ехать не на такси (где ж его ловить на морозе, да и подкожный бюджет был сильно потрепан бутылкой шампанского, рыночными гвоздиками и коробкой конфет с буфетной невероятной наценкой). Пассия жила в новом районе на окраине города, некогда бывшим жилым поселком знаменитого до сих пор завода. Вселившийся в Игоря Георгиевича бес оказался хоть и немного скаредным, но зато легкомысленным и самоуверенным: помимо адреса и телефона пассия пыталась еще обрисовать ему маршрут движения, однако в угаре дум о шампанском и прочем, Игорь Георгиевич запомнил лишь название станции метро и номер автобуса.
Уже в автобусе герой почувствовал легкую неуверенность: радио водителя гробово молчало, автобус мотался по полузастроенным просторам безостановочно, экспрессом. Никто из пассажиров толком не знал, на какой остановке лучше сходить по адресу пассии. Улицу, конечно, знали все, но, как выяснилось, автобус по ней не шел, а пересекал ее несколько раз в разных местах. Самое же неприятное заключалось в том, что нумерация домов по этой злополучной улице была совершенно неупорядоченной, на что все пассажиры, жители этого отдаленного микрорайона, реагировали подозрительно спокойно и с фатальным презрением. Каждый четко знал свой дом и расположение редких магазинов в своей округе. Все остальное оставалось для жителей чуждой и неизведанной территорией.
Остановку с пересечением требуемой улицы пришлось выбирать наугад. Бесконечная езда настолько опротивела Игорю Георгиевичу, сто он даже был рад оказаться на твердой земле, даже, если эта земля и была малознакомой, неисследованной и малохоженной. Игорь Георгиевич бросился искать автомат, и быстро нашел. Неисправный. Он бросился на поиски другого. И незаметно для себя потерял остановку, на которой сошел. Кругом дыбились огромные змееподобные и бесконечные корпуса. Он нашел-таки исправный телефон. Пассия, недовольная его бестолковыми блужданиями, суховато объяснила ему, до какой остановки он должен был ехать и как двигаться от этой остановки к ее дому. Игорь Георгиевич пробовал шутить, но получалось все как-то банально и глуповато. Главное - он никак не мог объяснить, где находится, и все его описания не говорили ничего ни уму, ни сердцу его собеседницы. По-видимому, она могла представить себе либо собственный продуваемый двор, либо нечто чересчур схематичное. Ничто не могло ей, плохо ориентировавшейся в этом районе, указать, где же он застрял.
Немного виноватый и уже слегка продрогнувший Игорь Георгиевич, приподняв меховую шаль воротника и поглубже нахлобучив бобровую шапку, двинулся в поисках остановки нужного автобуса. Редкие прохожие довольно быстро вывели его на автобусную трассу.
Вечер приближался к восьми часам. Улицы катастрофически пустели. Движение замирало. Автобус требуемого маршрута прибыл минут через двадцать пять. Почти пустой. Тем не менее нужную остановку указали точно. Он вышел из автобуса, прошел немного вперед, перешел улицу, свернул направо и наискосок вперед, дошел до большого полукруглого дома, нашел в нем арку и оказался точно перед двумя башнями, между которыми расположился детский сад. Игорь Георгиевич двинулся к левой башне, обогнул ее и увидел желанный переулок, застроенный шестнадцатиэтажными серыми башнями. Ему нужен был дом 37, корпус 4. В торце первой башни горели цифры: дом 37, корпус 1; он двинулся дальше, весело, быстро и бодро, почти совсем согнав мороз с тела; следующий дом его сразил наповал: дом 37, корпус 7; он не поверил и почти побежал к следующей башне - дом 64\12, корпус 4. Следующий имел опять номер 37, корпус 2... Кругом царило безлюдье. Игорь Георгиевич, чтоб согреться и разом решить все проблемы, вошел в эту башню, но дальше подъезда пройти не смог - не пускал код. Потоптавшись, он выскочил из дома и направился к следующему (дом 37, корпус 5). Там код, слава богу, был сломан. Он позвонил в первую же попавшуюся квартиру. Долго не открывали, потом еще дольше и унизительно допрашивали, но все-таки открыли, несколько раз перед этим промаячив темным пятном в дверном глазке. Сразу выяснилось самое неприятное - опять он что-то напутал, так как никакого четвертого корпуса здесь нет (его только собираются строить) и вообще, эта улица не академика Мыльникова, а маршала Мочальского, а улица академика Мыльникова, кажется, по другую сторону Елабужского проспекта, по которому ходят автобусы. Хозяева квартиры брезгливо и недовольно оказали любезность и позволили позвонить. Пассия холодно и терпеливо еще раз объяснила дорогу к счастью, разжевав каждый дом и поворот до состояния овсяной каши для грудных детей от 3 до 6 месяцев.
Оплеванный и ничуть не согревшийся, Игорь Георгиевич поплелся к остановке. Гвоздики в кейсе, наверное, почернели, а шампанское промерзло. Конфеты гулко бились в коробке при каждом шаге. К остановке Игорь Георгиевич не вышел...
Звонить он уже не решался. И теперь с отчаяньем метался по совершенно пустым улицам и дворам. Окна в домах быстро и дружно гасли. Люди отходили в недрах своих теплых гнезд ко сну в поисках сил на предстоящую трудовую среду.
Игорю Георгиевичу стало по-детски жалко себя. “Черт с ней, пропади она пропадом!” - подумал он о своей пассии и в тот вечер, уже ставший глухой московской ночью, больше о ней не вспоминал.
Он вдруг осознал, (и как это раньше в голову не приходило!), что этот забытый и заброшенный московский район когда-то, давно-давно, был рабочим поселком, в котором он, Игорь Георгиевич, Игорек, Игоряша, Игря, родился и вырос, где он прожил двенадцать самых голодных и счастливых лет своей жизни. “Боже мой, Боже мой!” - умиленно думал он и пытался вспомнить давно забытое, задвинутое частыми переездами семьи, службой в армии, институтом, работой в Казахстане, женитьбой, детьми, нынешней карьерой, всем тем набором дел и сует, которые сделали его неотличимым от миллионов таких же как он.
Метель разыгралась не на шутку. Из-за каждого дома и поворота вырывались маленькие злые смерчи, вихрившие колючую снежную крошку. Похоронно горели редкие холодные огни уличного освещения. Мороз крепчал и донимал, но Игорь Георгиевич уже почти не ощущал его, захваченный жгучим приливом нахлынувшей невесть откуда совести и страстным желанием найти, узнать, опознать пусть хоть что-нибудь, пусть самую малость родного и исконного места. Он метался, путался меж домов и дворов, возвращался, делал зигзаги и петли. Все напрасно. Не то что дома - даже планировка улиц и сам рельеф местности были до неузнаваемости преображены и, как казалось Игорю Георгиевичу, безжалостно и бессмысленно исковерканы.
Неожиданно он увидел старую иву. Ее силуэт сразу встал и восстановился в его памяти: направленные все в одну сторону и расположенные параллельно земле длинные плети ветвей, приземистый кочковатый ствол, гребень корня, тянущийся по земле как хвост - это дерево ни с чем нельзя было спутать, ни с каким другим произведением природы. С щемящей сердце грустью Игорь Георгиевич увидел, что дерево - не огромный исполин, которым оно представлялось ему в далеком детстве, что оно постарело и осунулось, стало жалким и робким среди огромных коробок домов и в гигантских просторах двора. Медленно, на трясущихся от волнения, непонятной радости и гордости ногах он подошел к дереву, прижался к землистым морщинам его ствола и долго стоял, сберегаемый и охраняемый от ветра и стужи. Он вспомнил, как в развилке ветвей ветлы хорошо было сидеть теплым летним вечером и ловить сквозь пряди серебристых длинных листьев последние лучи заходящего солнца; вспомнил, что здесь под этой кроной, он насмерть дрался со своим будущим самым верным и закадычным другом Мишкой - где он теперь?; вспомнились ему и весенние игры вокруг дерева - колдунчики, штандер, ножички. Вспоминалось и многое другое - чепуховое и одновременно значительное, радостное и стыдное.
Он робко вышел из-за дерева. Перед ним открылась неширокая улочка, еле-еле освещаемая сорокагрошевыми лампами под скрипучими и раскачивающимися жестяными колпаками на покосившихся в разные стороны черных деревянных столбах. По обе стороны от разухабистой проезжей части, вкусно пахнущей зеленым конским навозом, тянулись дощатые тротуары, а за ними - палисадники с проломленными штакетниками. Сугробы оставили от поредевших заборчиков лишь самые верхушки. А в палисадниках стоят одинаковые двухэтажные бараки торцом к улице, в окнах бараков тускло горят темно-желтые круги керосиновых ламп, под крышами вьются из труб теплые струи дыма, настоенного на березовых дровах в праздничной бересте и жирном глянцевом угле-антраците. Меж бараков тянутся черные низкие ряды сараев. Метель играет отставшим от крыши сарая гремящим листом проржавленной жести.
Мальчик совсем вышел из-за дерева, сделал несколько робких шагов в сторону знакомой и родной улицы и замер, в дрипанном пальтишке, валенках на резиновом ходу и старой порыжевшей шапке с оторванным ухом из неведомого зверя. Скрюченные от мороза и налипших сосулек варежки болтались на зажученных и вялых резинках в рукавах.
Вырезка из “Вечерней Москвы” за 13 января 1948 года.
“Пойман с поличным”
“На днях, в рабочем поселке при одном из заводов, имеющем оборонное значение в N-ском районе Подмосковья был пойман с поличным, задержан и доставлен в районный отдел НКВД иностранный шпион-диверсант, намеревавшийся то ли подкупом, то ли провокацией совершить бандитский террористический акт и поджечь или взорвать завод и поселок при нем. Наймит империализма пытался прикинуться гражданином СССР и говорил почти без акцента, но именно речь и выдала его с головой. Опытные чекисты без труда обнаружили в его лексиконе множество непонятных слов иностранного происхождения и изобличили гнусного врага. Осознав полный провал, ярый диверсант чистосердечно признал свою вину, выдал с головой своих хозяев - оголтелых акул мирового капитализма и дал ценные показания об агентурной сети мощной западной державы, поддерживающей троцкистских недобитков и фашистское отребье. Учитывая чистосердечное признание агента, гуманный советский суд приговорил его к десяти годам строгого режима с последующим поселением в районе отбывания тюремного заключения.
Реплика участника телепередачи “Мир и молодежь” из цикла “Двенадцатый этаж”:
У нас на “Лестнице” не всегда одинаково мыслят и не все одинаково одеты. Вон сидит пацан. Он сказал мне, что его зовут Игоряшей. Этот Игоряша, хоть и выглядит панково, несмотря на свои двенадцать лет и костюм брейкера, до сих пор не научился отличать железный рок от той халтуры, которой нас завалили по телевидению, и в дискотеках, и по “Маяку” (аплодисменты и смех на “Лестнице”, в студии и в Мурманске).
К концу третьего года, на исходе ХII-ой пятилетки старожил зоны Денис Иванович, сидя у жарко потрескивающего в ноябрьском раннем вечере костра из лапника, корья и сучьев, наконец-то разговорился.
- Пришел я к дяденьке за патентом. Помните, тогда многие рванулись за ними. Отпуска брали, по ночам в очередях стояли, скупали все подряд для будущего дела, в долги залезали, увольнялись, если до того не были уволены. Словом засуетился народ, задергался, и стало это почти всеобщим поветрием. То ни под кого вода не сочилась, лежали, как камни, перед телевизорами, а то вдруг зашевелились, забегали, кто во что горазд. И других с панталыку посбивали. Уж на что я - стреляный воробей, и свое уже почти прожил, а туда же, поддался всеобщей панике и ажиотажу. Ведь у меня в НЭП и с материнской и с отцовской линии народ пострадал и отсидел. Гены-то должны были подсказать...
Ну вот, пришел я за патентом. Отстоял свое и по ночам, и по подъездам и попал-таки на заветный прием. Сижу в приемной. Кругом - прейскуранты, ценники, правила. За месяц мытарств и ожиданий я уже всего наслушался и почти все знал. Я понял главное - лучше помалкивать. Не потому, что боялся конкурентов, в конце концов, я же не тапочки собирался шить, не гобелены с лебедями рисовать, не кофейню или блинную открывать. И чего это у них вдруг стало катастрофически не хватать денег? Вроде бы падение курса доллара отразилось только на проститутках и Минморфлоте, а наша внутренняя инфляция для нас не страшна ни при каких крутых поворотах. Бес всех попутал, что ли? Все таки все это не по бедности и не с отчаяния, а от алчности, от стадности чувств да еще от подлой мыслишки, как бы тебя не надули и как бы надуть при этом ближнего и дальнего своего.
Дождался. Отшушукались за спиной компаньоны. Вхожу к дяденьке.
- Что у вас?
- Да, вот, решил делиться жизненным опытом и знаниями.
- Репетитор?
- Нет, не совсем. То есть не совсем репетитор.
- А что же тогда? Только говорите ясней и не мямлите. У меня план - двенадцать человек в час. Меня люди ждут.
- Вот. Здесь все написано. - И я подал ему заготовленный на машинке текст рекламного объявления. В объявлении значилось:
Интимное общение
(доверительные отношения с ограниченной ответственностью)
Толкование снов и передовиц.
Задушевные дружеские и семейные разговоры по телефону, на лоне природы и в домашнем кругу.
Срочная дружеская помощь на дому.
Выслушивание воспоминаний, жизненных историй и случаев.
Предсказание судьбы и погоды на ближайшие сутки и до смертного часа
Антирелигиозная пропаганда с помощью поисков бога и смысла.
Формирование идеалов и духовных ценностей.
Консультации при поисках себя.
Сочувствие и искреннее сопереживание.
Объяснение чудес и телепередач.
Дяденька все это прочел, проглотил, схавал.
- Аналогов государственной системы бытового обслуживания под Ваши услуги нет. Вы подготовили калькуляцию расходов и декларацию государственных и иных ресурсов? Прейскурант заверен в сметном отделе?
- Да я не собираюсь за свою индивидуальную трудовую деятельность брать деньги. Я и так неплохо зарабатываю.
- Для чего ж Вы пришли ко мне?
- Я бы хотел заниматься своей индивидуальной трудовой деятельностью легально и на законном основании.
- Не понимаю. Вы что, хотите брать за услуги натурой? Это в корне запрещено.
- Да ничего я не хочу брать. Я хочу индивидуально трудиться безвозмездно, альтруистически. Вы кровь сдавали?
- Так там обед и отгулы дают.
- А я не хочу ни обедов, ни отгулов, ни любой другой платы, кроме чувства взаимной симпатии и понимания.
- Много тут разных чудаков в этом кабинете перебывало и на том стуле, что под Вами, пересидело. С трудом и не сразу, но я понимал всех. А Вас, хоть убей, не понимаю. Чего Вам надо?
Мы долго препирались. Он никак не мог допустить, что выдаваемый им патент может быть бесплатным. Конечно, не через пять минут, а почти через полчаса, но я выколотил из него свой патент, заплатил все-таки какую-то дурацкую госпошлину и, победный, пришел домой, чтобы начать свою индивидуальную трудовую деятельность.
Первые же клиенты, откликнувшиеся на мое объявление и пришедшие, как они сказали, поговорить просто так по душам, оказались последними. Это вас, шкурников, брал ОБХСС. За мной пришли посетители из конторы глубокого бурения.
Мне бы, дураку, установить таксу, хоть по гривенничку с каждого. Глядишь, и прошел бы вместе с вами, всего на пару лет, за деятельность в целях личной наживы, а теперь вот трубить мне по полной программе - все восемь.
Костер покрылся сизым пеплом, неровно взбрыкивающим над изжелта-красными углями. Бригада встала, запахивая остатки тепла в полы тощих ватных стеганок. И лишь самый старый из них, совсем уже седой и жалкий на вид все сидел, согбенный и вновь безмолвный.
- Кровь человеческая - удивительный орган. Она одна из всех ваших соков, жил и внутренностей непосредственно общается с внешним миром не своими отходами, а вбирая в себя этот мир. Все остальным - мы гадим. Кровь - и есть наша энергетика, о которой твердят экстрасенсы и всякие там астральные люди. Ты обрати внимание на такие идиомы: “Кровь в жилах застыла” - это значит человек окаменел до состояния трупа, или - “душа в пятки ушла” - это кровь схлынула с лица и ушла действительно куда-то вниз. И таких наблюдений очень много накопилось. Вот когда я тебя целую, у тебя твердеют губы и соски - почему?
- Не знаю.
- Кровь имеет два энергетических состояния - спокойное (и тогда кровь - обыкновенная жидкость) и возбужденное (и тогда кровь становится твердой). У мужчин это состояние крови связано с приливом ее в одном месте, которое и твердеет и увеличивается в размерах. У женщин все это проявляется менее ярко и во многих местах, которые, ты это знаешь, называются эротическими точками. Но все это - общеизвестно. Гораздо любопытнее третье состояние крови, о котором известно гораздо меньше.
-Какое?
- Газовое, эфирное. Оно прямо противоположно всякой сексуальности. Если и есть у человека душа (а она у него есть, как мне кажется и как кажется девяти из десяти человек, включая детей и членов партии), то она растворена в крови. И проявляется в эфирном состоянии ее. Что происходит с умершим? Его кровь из обычного состояния распадается на два - в трупе остается тяжелая и окаменевшая кровь, из тела выходит душа.
- Значит, по-твоему, любовь и смерть - одно и то же?
- Конечно! Любовь - это наш треннинг, подготовка к смерти, наше интуитивное стремление к вечности. Ведь вот, посмотри - мы говорим, что подразумеваем проявление в человеке души, ее выход из пределов тела к чему-то высокому, светлому, прекрасному. Но мы еще и говорим о скотской стороне любви. Мы это скотство даже любовью не называем и считаем это чем-то таким грязным и унизительным, о чем стыдимся говорить в обществе. Потому что это действительно хуже, чем испражняться - это каждый раз - маленькое самоубийство. И между прочим - убийство, если речь идет о насилии. Вот почему насилие у всех цивилизованных народов приравнивается к убийству, хотя может быть и не связано с членовредительством или нанесением физического ущерба.
- Как интересно. Говори еще. А мы с тобой - занимаемся скотством или любовью.
- Ты знаешь, я, наверное, всю жизнь был страшным циником. Потому что раньше и до недавнего времени я обычно отвечал на подобные вопросы очень просто. Я говорил примерно так: “Нет, что ты, дорогая, мы просто разговариваем на гормональном уровне”. Скорей всего, я все-таки был скотом, хотя у меня всегда все подобное происходило с влюбленностью и взаимностью, а не как у Цезаря.
- А как у Цезаря?
- Цезарь, если ему вдруг приспичило, мог бросить сенат, прервать аудиенцию, сражение, уйти из театра. На этот случай при нем всегда были молоденькие девушки, очень красивые и обученные. То же самое он, кстати, делал, если хотел спать, пить, справлять нужду. В этом смысле он был самой обыкновенной скотиной. Но это так, в сторону.
Когда разложение крови в умершем на трупную окаменелость и душевный эфир почему-то нарушается, а такое, хоть и редко, а бывает, мы говорим о привидениях, кадаврах, покойниках и кладбищах, вампирах, упырях, летающих гробах - все это остаточные явления недоразложившейся крови. Это - подлинная нечисть. Тут наш язык очень точен. Их неуязвимость, вездеходность, бестельность - все является следствием аномалии, ненормальности. И правильно всеми народами и религиями говорится о том, что такое состояние - расплата за те или иные преступления и страшные грехи черной души, ставшей на услужение ненасытному и скотскому телу. Кстати, обрати внимание, что на спиритических сеансах чаще всего и легче всего вызываются самые известные злодеи - Наполеон, тот же Цезарь, знаменитые убийцы и разбойники. Я что-то не слышал, чтобы спириты общались с Шопеном или Рембрандтом - всегда ведь возникают какие-нибудь злодеи и люди с темными пятнами в биографии, даже если это люди творческие, так сказать, служители муз.
- А какая она - душа? Ее можно себе представить?
- Тут тоже все очень интересно. Египтяне и греки изображали мертвых, которые несут на вытянутых перед собой руках маленькие фигурки - свои души. В христианской иконографии души и ангелы изображаются в виде маленьких детей. Во многих языках “душа” и “ребенок” - синонимы или близко звучащие слова. Да и что мы можем в себе противопоставить сексуальности и порочности, как не невинное детство? Ведь умудренная опытом старость - лишь немощь, уже истертая, поношенная и потасканная.
- Как же так: душа эфирна и одновременно имеет вид ребенка, то есть все-таки телесна? Я не понимаю тебя.
- Однажды я пытался описать жизнь религиозной общины в пещерах Кумрана. Это - в Иудее, около двух тысяч лет назад. По уставу члены общины в субботу не имели права ничего делать, даже вставать ради справления нужд. Они могли только молиться. Я представил себе и на себе это состояние: жесткое ложе, низкий каменный потолок, белые одежды, полная аскеза и сосредоточенность на самых высших духовных понятиях. И я, кажется, понял, как душа исходит и отдаляется от тела и принимает образ ребенка. Это, действительно, должно быть нечто-то не антисексуальное, а просто безотносительное и несовместимое с сексом, хотя и связано с любовью - любовью к себе и к духу, к богу. От долгого и сосредоточенного обращения к высшему кровь как бы закипает. Происходит не обычное движение от внешнего мира к внутреннему в виде дыхания, а противоположное ему течение эфира, когда не дух питает душу, а душа тянется и общается с духом. Она исходит из тела не из какой-нибудь точки, а из всего тела разом, очень медленно и осторожно отделяясь от него. При это для человека она материализуется в некий образ. Какой? Да, естественно же, в образ сохранившегося в памяти о себе непорочного ребенка. Это ведь - то же “я”, но не трансформированное жизнью и жизненными обстоятельствами, не постаревшее и не стареющее, неизменное, как совесть. И так как это - такое же полноправное наше “я”, как и тело, то мы можем видеть со стороны души и эту тлеющую оболочку. И, как мы любим свою душу - ребенка, так мы любим свое стареющее и дряхлеющее тело. Это, конечно, разные любови. По содержанию разные. Но и та и другая замешана на сострадании и жалости. Наша душа любит и сострадает нашему телу, плачет над ним, а наше тело любит и сострадает нашей душе, тянется к ней и хочет ее утешить. Но это - в момент горячей и искренней молитвы, глубочайшей сосредоточенности, обращения к высшим силам, познания своей разделенности на душу и тело. Это очень острое ощущение и глубочайшее знание. Оно не всегда и далеко не всем доступно. В остальной же, обычной своей жизни, мы ничего подобного не знаем или не помним, а потому губим и тело, и душу, топчем и разрушаем и то и другое. Это, наверно, покажется странным, но и то и другое - очень хрупкие созданья, каждое, правда, по своему. Хрупкость тела - в его бренности и тленности. Оно, вроде бы, такое сильное, и гибкое, легко приспосабливается ко всему, но очень уж недолговечно. А, кроме того, ты когда-нибудь видела, как быстро, необратимо быстро тело превращается в труп? Прямо на твоих глазах: вот оно только что кричало и билось, было полно сил, отчаянья, надежд, движений, а вот, застыло, омертвело, окаменело. Нет ничего более страшного. Душа - вечна. Или почти вечна. На Востоке существует учение, согласно которому цикл жизни души - три тысячи лет. Но душа - еще более хрупкое сооружение и создание. Ведь это - беззащитный и безропотный ребенок, обидеть, унизить, уничтожить которого ничего не стоит. Потому-то душа прячется в тайниках тела и не показывается, не дается в небрежные и грубые руки других, для которых она - потемки. Чем мы жестче и чем жестче мы обращаемся со своей душой, тем более становимся для нее чужими, тем большей броней и коростой она закрывается от нас, тем больше шансов, что в момент смерти какие-то ее частицы не смогут прорваться наружу, к духу, застрянут в омертвелом трупе и будут двигать ее ночами по местам наших деяний и преступлений.
- Ты это все читал или сам придумал?
- Не знаю.
- Как это: не знаешь? Откуда это у тебя?
- Я действительно не знаю. Что-то читал, что-то придумал, что-то пережил и ощутил в себе и на себе. Когда ощущаешь и проживаешь, разве можно сказать - “я это прочитал” или “я это выдумал”. Я это прожил, и теперь все это во мне гораздо более неотделимо, чем таблица умножения или прочая чепуха твердых и неоспоримых знаний. Убедить в обратном меня теперь можно, лишь дав мне другой жизненный опыт. Если завтра кто-нибудь докажет мне, что 2 х 2 = 3 или 8, я соглашусь с ним и буду знать, что дважды два бог знает что. Но ничей чужой опыт не убедит меня в других представлениях обо мне. И я с удивлением восприму чужое видение души в виде птицы или, например, двойника, и скажу - его душа, следовательно, такова. И все, не более того. Ведь свою душу я ощущаю и воспринимаю как ребенка и мне нет дела до того, что представляют из себя чужие души чужих людей. Тут нет никакой трансляции опыта. Мы можем обмениваться впечатлениями, но ведь ты все равно никогда не познаешь моей души, так как никогда не была мною, особенно мною - ребенком.
- Я хочу все это знать и понимать. Научи меня. Будь моим учителем. Я хочу верить тебе и тому, что ты говоришь. У меня в голове - сплошная путаница и мешанина. Я пыталась верить в бога, но у меня ничего не получается. Мне мешает моя ирония скептицизм, чувство юмора. Но я хочу к чему-нибудь прилепиться, а не быть перекати-поле. Я много читала, но либо ничего не поняла, либо читала не то, всякую ерунду. Так?
- Не знаю. Я не знаю, что ты читала. Да это и не важно. То, что ты говоришь, верно, очень верно. И все эти шатания и блуждания - все точно. Но самое верное во всем том, что ты говоришь - книжное, умственное, рассудочное твое стремление к вере. Не от жизни и ее страданий, мучений и слез, а, прости меня, с жиру. От пресыщенности знаниями. Все, что происходит с тобой - гримасы образования. Шибко много знаешь.
- Так будь моим учителем или наставником. Я буду прилежной и послушной ученицей. Я буду такой, какой ты хочешь. Я согласна и готова на все.
- Это невозможно.
- Почему? Из меня ничего уже не выйдет?
- Нет. Это невозможно из-за меня.
- Почему? Ведь ты знаешь...
- Я ничего не знаю. Я не знаю, куда я иду. Как я могу тянуть и вести за собой еще кого-то? А если я никуда не иду, а двигаюсь во тьму или пропасть?
- Пусть. Я согласна.
- Ты, может быть, - да. Я - нет. Не могу я взять на себя ответственность. Посмотри вокруг. Вот все эти маги и крупье, этот Геро и тот, что стоит за ним - они выбрали свой путь. Ступай к ним. Они еще не знают, что там впереди, но они знают где то “впереди” находится, они знают направление. Для них открылись некие врата, а может быть незаметная калитка, но они это имеют и потому им есть, что передать тебе - хотя бы путь, за который они ухватились и теперь несут ответственность и за себя, и за тебя и за самый путь, и за ту калиточку, а, может быть, блистающие ворота.
Я же, пролезая очередной лаз, продираясь сквозь очередные заросли, каждый раз оказываюсь в пространстве безо всяких ориентиров. Это про меня существует притча о заблудшей овце. Какой же я наставник? В блуждании? Я не имею права.
- Зачем же ты мне все это говорил?
- Не знаю. Я как тот кочевник, который поет о том, что видит вокруг себя. На меня нахлынуло, и я все это сказал тебе, без всякой задней мысли. Если бы я был один - я все бы это записал на бумагу в стихах или какой-нибудь сказке, очередном мифе.
- А если бы был не один? Ну, если бы сейчас здесь была не я, а какая-нибудь другая?
- Почему именно женщина?
- Ну, мужчина.
- Даже не знаю, как отвечать. Я виноват перед тобой. Мне стало хорошо с тобой. Я потянулся к тебе и вот, сказал все это. Мне хотелось, чтобы ты стала мне ближе, но я не подумал о тебе - надо ли тебе быть ближе ко мне. Но ведь думать за тебя я не имею права. Если я наговорил тебе лишнего и ненужного, то прости. И зря ты меня сразу не оборвала.
- Самое обидное, что никто не хочет взять на себя ответственность за меня и хотя бы раз подумать за меня.
- Ну, почему вы все так жаждете себе учителей и так неудачно их выбираете? Ведь учителя есть, есть! Вон они! Готовые учить и вести за собой. А вы цепляетесь за слепых и бредущих.
- Люди тянутся к таким же, как они, а не к тем, кто действительно может быть учителем. Потому что учиться страшно и трудно. А брести впотьмах - удобно и это можно делать всю оставшуюся жизнь. Зачем мне ясная дорога, с которой не смогу уже сойти? Нет, уж лучше по бездорожью. Поцелуй меня вот сюда...
Они еще ничего не сказали и не сделали, а я уже сразу понял, осознал, ощутил похолодевшими внутренностями, что это страшный и непоправимый конец. Колючий и всеобъемлющий страх охватил мое нутро и существо и разлился безвольным томлением, бессилием, апатией. Внутри что-то противно заныло, сердце бухнуло в грудной клетке и замерло, ожидая нависшего удара.
Формальности первых вопросов раздражали своей ненужностью, чрезмерностью, нелепостью. Я торопливо отвечал на них, сбиваясь и подгоняя своих мучителей. Что же дальше? Что за этим? Что главное? Я ждал, как же они сформулируют в вопросе обвинение и в чем оно будет заключаться? То есть, я, конечно, знал круг и черту своих дел, из-за которых теперь все так нелепо и глупо рухнуло, но не мог определить меры своих прегрешений, точнее меры в их интерпретации. Кто я для них? Мелкая сволочь или крупная птица? Поставили они меня во главе чего-нибудь, членом чего-нибудь или одиночкой? Хотя, нет, последнее исключается - раз пришли за мной - значит знают. И не от меня. Значит я - член или лидер. Не обязательно главарь, может идейный вождь. Или “втянутая жертва”. Нет, уж пусть лучше идейный вождь. Тогда не надо будет никого впутывать. Вот идиотизм: впервые в жизни придется вступать в борьбу за роль вождя. Итак, я вещал - другие внимали. И все. Что вещал? Надо быть готовым брать на себя и свои и чужие слова: мною наговорено достаточно и такого, что чужое уже не повредит. Скорей бы уж к делу. Чего томить воспоминаниями о всех работах и должностях.
И первый же вопрос по существу оказался непредсказуемым, неожиданным и полным очевидных и прозрачных угроз и последствий. Я задохнулся, запнулся, засыпался, пропал. Ответил явно невпопад и неверно, неверно, очень криво и неуверенно. Сразу все зашаталось и стало призрачным, позиция легковесна и малодушна. Как же удержаться от этого животного страха?!
И что будет потом? Со мной? С остальными? С моими родными и близкими? Переживут ли? Что же будет?!
Я сòолько наговорил? Все это надо подписать? Нет, надо прочитать сначала. Не могу. Строки прыгают перед глазами, никак не уловить даже простейшие смыслы. Нет, сейчас не могу.
- Я отказываюсь подписывать.
Ага, понял. Это - ордер на арест. Ну, что ж, поедем. Было б странно, если бы сейчас расстались, они бы ушли или растаяли в воздухе. Хоть одно сделал разумно - не подписал ничего. Пошли, пошли. Ничего мне не надо. И это наваждение никогда теперь не кончится. Вот и дверь от прежней жизни закрылась. Неужели навсегда? - Да, навсегда. Как мало и как глупо я сделал в ней. Вот только это и заработал. И кану в безвестность, как камень в трясину. Кану... кану... Резким броском я сшиб одного из них, перебросил тело через перила и первые несколько пролетов еще помнил себя и видел замельтешившую арматуру перил и частую упругую сетку лифтовой шахты. Пол в желто-коричневую шашечку быстро приближался.
- Сразу за углом, на месте привычного ателье проката теперь появилось нечто новое. Двухэтажное стандартное здание, конечно, осталось там же, даже магазин “Школьник” на первом этаже так и остался “Школьником”, а вот на втором этаже, вместо пустынного “ателье проката” теперь разместилась
СКУПКА ДУШ
Перед скупкой, смущая прохожих и редких покупателей канцелярских принадлежностей, сутулилась хмурая очередь. Было видно, как ею заполнялись наполовину ширины два лестничных марша, ведущие на второй этаж. У дверей очередь обрывалась. Дальше пускали уже по одному не очень бойко, но не безнадежно медленно. На каждого выходящего из скупки от очереди отрывался лидер и нетерпеливо вступал в зал. Выходящие же имели вид растерянный и замкнутый, гораздо более замкнутый, чем у стоящих в очереди, необычной своей молчаливостью. В очереди, действительно, никто не перешептывался, не слышно было скандалов, ссор, обмена новостями и опытом. Люди стояли, переминаясь с ноги на ногу, мало-помалу топчась вперед и вверх и не интересуясь окружающим. Выходящие же были еще более хмуры и замкнуты. Они протискивались на улицу, на морозный воздух и старались как можно незаметнее исчезнуть и раствориться в окружающем мире, в метро, в автобусах, в толпе и других очередях.
Отстояв положенное и оказавшись за вожделенной дверью, всяк попадал в небольшой длинный коридор, в конце которого сидел за столом аккуратный, бойкий и расторопный деятель, о которых непременно говорят “молодой, да из ранних”. Над клерком висела табличка:
ДЕЖУРНЫЙ КОНСУЛЬТАНТ
Правая сторона коридора представляла собой ряд замороженных окон, от которых тянуло безуютным бюрократизмом. Слева были расположены двери с крупными табличками. Возле каждой двери стояли казенные, очень скрипучие и жесткие стулья. Под некоторыми дверями никто не сидел, под другими томились ожиданьем по два-три человека. Таблички гласили:
Валютно-финансовый отдел
Отдел религий и культов
Политический отдел
Отдел развлечений
Творческий отдел
Военный отдел
Отдел развития
Пройдя мимо всех этих табличек, вновь вошедший с естественным недоумением направлялся к ДЕЖУРНОМУ КОНСУЛЬТАНТУ, уже ожидающему его с приветливой улыбкой, жесткой как казенный стул.
- Какого черта, пардон, какого дьявола вы предпочитаете?
- ???
- Ну, что бы вы хотели бы получить за свою душу? Деньги? Женщин? Власть? Выбирайте. Вот меню, то есть я хотел сказать каталог. - ДЕЖУРНЫЙ КОНСУЛЬТАНТ доставал из верхнего ящика стола глянцевый и красивый буклет явно ненашего производства. - Вот, видите, например, РАЗВЛЕЧЕНИЯ: Вы можете обзавестись целым гаремом разных пикантных женщин или объездить весь мир или просмотреть любое количество фильмов, вы можете придумать сами себе самое любое развлечение, не упомянутое здесь (хотя это и невероятно) - все будет исполнено. Или, пожалуйста: РЕЛИГИИ И КУЛЬТЫ - вы можете посвятить себя любой из существующих религий, хотите - поклоняйтесь любому кумиру; или сами можете стать им - Аполлоном, Зевсом, Магометом; вы можете стать шаманом, пророком, оракулом, святым, великомучеником, апостолом, иудой - все, что хотите. В ВАЛЮТНО-ФИНАНСОВОМ ОТДЕЛЕ вы можете получить практически неограниченные суммы в долларах, фунтах, царскими золотыми, в акциях, облигациях, заемных письмах, векселях, расписках самых уважаемых людей и самых верных банков; можно также получить золото, драгметаллы, камни и другое обеспечение в слитках, ломом и в изделиях.
- А как Фауст можно?
- Омолодиться? Пожалуйста, в отдел РАЗВИТИЯ - первый кабинет от меня. Там никогда никого не бывает.
- Почему?
- Подумайте сами: имея деньги, можно найти первоклассных геронтологов, и не продавая души. Да еще останутся средства не развлечения или политическую деятельность.
- А что еще может дать отдел РАЗВИТИЯ?
- У нас это самый богатый по выбору отдел: нравственное и физическое совершенствование, раскрытие способностей и скрытых резервов, раздвоение личности, увеличение извилин и серого вещества, выведение прыщей, становление личности, бессмертие на любые сроки, да разве все можно перечислить?
- Понятно. Я подумаю. А что будет со мной?
- В смысле души? Ничего. Живите себе и живите. Ни о чем не беспокойтесь хоть двести лет.
- Значит душу мою трогать сейчас не будут?
- Как же не будут, если она у вас продажная. Вы сами вложите ее в выбранное вами дело и отдадитесь ему со всей душой и страстью. Так сказать, прикипите.
- Ага, понял.
- Вот и чудесно. Так вам в какой отдел?
- А в два можно?
- У вас что - двоедушие?
- Нет, нет, что вы! Я просто жене обещал.
- Если у вас есть от нее доверенность, то мы можем оформить и ее. А также детей, братьев, сестер, отца, мать и вообще всех прямых родственников.
-А какие-нибудь документы нужны?
- Конечно. Паспорт, служебное удостоверение, справка с места работы, копия финансового лицевого счета и освидетельсвование медицинской комиссии.
- Как на загранку?
- Как на загранку. Со справками районного нарколога, венеролога и психиатра.
- На всех?
- На всех.
- Но я не знал. У меня с собой ничего нет.
- Да вы не волнуйтесь. У нас все это имеется. Говорите фамилии, имена, отчества.
... Зал недоуменно замер. Раздались жидкие смешки и кашель. Пунцовый от волнения и реакции зала игрок сел. Крупье, ведший его, сочувственно потрепал игрока по плечу, мол, все в порядке. А на табло еще догорали искорки ДЕЖУРНОГО КОНСУЛЬТАНТА из скупки душ.
Именно после этого столь неудачного выступления в зале зародилась и стала все более накаляться нить скандальности. В заранее подготовленных выступлениях замелькали острые словечки и фразы на грани и даже за гранью допустимого и лояльного. Кое-кто, очертя голову, бросал запасенное и заготовленное, чтобы поддать жару горячим экспромтом. После одного из таких экспромтов на сцену вышел Халиф - впåрвые попавший на Игру, но уже успевший зарекомендовать себя отчаянным авантюристом и игроком с точнейшим психологическим нюхом.
- Я предлагаю, - убежденно и азартно произнес он, - впредь и навсегда запретить какие бы то ни было выступления по бумажке. Если человек не помнит, о чем хочет говорить, значит это несущественно.
Зал взорвался. Перчатка была поднята. Маги, крупье и даже Геро потеряли нити управления Игрой - прения и комментарии в последний день Игры строго запрещены регламентом и традициями. Наэлектризованная масса ждала острых ощущений, не задумываясь о последствиях. Диктофоны бесстрастно копировали и тиражировали бредовые и несуразные выступления.
- Все мы хорошо знаем или догадываемся, что произойдет и чем будет занято наше убогое мирное меньшинство в случае войны. Имеются мобилизационные планы, по которым из тракторов опять начнут делать танки, из пиджаков - кители, а из воздушной кукурузы - солдатский концентрат. И тому подобное. Но кто знает, что нам делать и чем занять то огромное военное большинство на случай мира и разоружения. Куда девать эту армию рабочих, ученых, профессиональных военных и профессионалов по обеспечению безопасности? Эта проблема не имеет никаких позитивных программ или они неизвестны. А ведь это на просто многомиллионная армия высококлассных и лучших в стране сил, это еще и привилегированная масса, привыкшая в обмен на ограничения, молчание и отказ от некоторых потребностей на компенсацию в виде доходов не по труду, а именно за режимность работы и самой жизни. Захотят и смогут ли они отказаться от этого? Кроме того, нужно ли будет нам такое количество специалистов по разработке самолетов, ракет и всего такого прочего? Понадобится ли нам такое количество топлива, а следовательно, нефти и газа? Чем станут жить гарнизонные и закрытые точки, поселения, поселки, города и целые зоны? Жизнь там умрет, как когда-то она умерла в бесчисленных зонах и лагерях недавнего прошлого. Но ведь теперь это более масштабное явление и с совсем другой социальной начинкой.
Накидав лишь пригоршню из имеющегося мешка вопросов и проблем мирного существования, я временно и пока завяжу этот мешок, чтобы в оставшееся мне по регламенту время сделать ряд конструктивных предложений и высказываний.
Переход на мирные условия жизни для человечества в целом, а для нас в особенности, практически невозможен и сопряжен с огромными социальными, психологическими, хозяйственными, политическими потрясениями и потерями. Не осознавая этого, нечего кричать о мире как о всеобщем благе. При имеющемся укладе жизни мир означает катастрофу.
Мирная катастрофа, возможно, преодолима. Если к ней начать готовиться заранее, как мы уже почти полвека готовимся к военной катастрофе. Нужны концепции, альтернативные решения, прогнозы, игра стратегий. Пока ничего подобного нет, можно предложить для обсуждения и в качестве исходной точки для дальнейших разработок, расчетов и опровержений ряд мероприятий по сглаживанию результатов мирной катастрофы:
- резкая дезурбанизация населения страны и переход на автономное или квазиавтономное обеспечение основными продуктами питания,
- расширение сферы сервиса и развлечений,
- формирование мощной армии безработных,
- поощрение любых форм самодеятельности в производственной сфере, сфере обращения и потребления, строительства,
- легализации эмиграции из страны,
- смена культурно-педагогических парадигм и создание разных систем образования и воспитания,
- децентрализация политической и хозяйственной власти.
Я не буду пояснять, почему каждое из этих мероприятий необходимо при переходе на мирную жизнь - по-моему, это достаточно очевидно. Закончу же тем тезисами, что теперь для меня движение против любого из перечисленных процессов является признаком подготовки к войне, что бы при этом ни говорилось вслух и на каждом перекрестке.
Выступление было явно скоропалительным, неподготовленным, рассчитанным на эффект парадокса, а не на доказательность, однако демагогия, если она осознает себя таковой, всегда привлекательна, особенно когда демагог потрафляет демосу, объявляя особо спорные и сложные места своей речи очевидными. Демагогия - это сиюминутная безответственность одного, имеющая долгосрочное значение и последствия для многих. Это увлекательно и заразительно. И каждый из публично обманываемых и притом явно и откровенно, стремится тут же взять реванш. К табло, как черт из табакерки, выскочил некто вихрастый плюгавый по мелочности, до сих пор выкрикивавший лишь ядовитые реплики и хныканья:
- Для чего существует охрана?
Коммерческая тайна у нас отменена. Свои планы мы публикуем во всех газетах и тиражируем многомиллионными тиражами. Никаких особых секретов здесь нет. Если даже вздернуть на дыбу самых ответственных работников Госплана, то и оттуда они не сообщат ничего заслуживающего внимания или действительно неизвестного. Не потому, что эти работники - самые стойкие и мужественные. У всех у них слабые расшатанные нервы, высокое давление, больные почки и тому подобное. Им просто нечего будет сказать на дыбе, как нечего сказать и сейчас.
Я не знаю ни одного научного учреждения, где охрана и засекречивание имели бы государственное значение. Просто с многозначительной миной засекречиваются низкопробная туфта и дезинформация. В тайне хранится постыдное именно из-за того, что это постыдное осознается (не всеми, конечно). Нет, наверно, все-таки есть институты, где создается что-то новое. Но - таких очень мало. Да и зачем же непременно все новое держать под замком и секретом? У нас же охрана носит тотальный характер.
Попробуйте войти в райисполком или, не дай бог, райком. Вежливый, но решительный милиционер перекроет вам дорогу и спросит и документы, и к кому направляетесь, и зачем идете. А вы, может быть, просто хотите найти человека, ежемесячно отправлявшего вас на переборку гнилой капусты, вы хотите спросить его, за что и по какому праву он это делает. Даже если у вас будут при себе все документы и не будет оружия, все равно дальше поста не пустят и вообще могут никуда не пустить, даже на волю.
Охрана у нас не только специализирована, но и иерархизована:
- вахтеры стоят в самых задрипанных ведомствах и учреждениях, например в Академии наук,
- военизированная охрана - овощные базы, отраслевые институты и министерства отраслей производства средств потребления,
- милицейская охрана - посольства, спортивные соревнования, министерства и приравненные к ним ведомства (Госплан, ГУМ, ЦУМ, Детский мир), церкви,
- военная охрана - военные и военизированные организации (воинские части, гарнизоны, МВД и КГБ, лагеря и зоны),
- военно-милицейская охрана - ЦК и СМ СССР,
- в штатском - иностранцы.
Игроки так были заражены эпидемией демагогии, что не заметили тихого и согласованного исчезновения магов и крупье, стекшихся в нижний зал, ãäå предстояло вступление в их ряды нового члена. Никакой церемонии в подобном случае не полагается - вступающий делает свое сообщение самым обычным порядком, но сам определяет и тему и жанр своего выступления.
В центр вошел очень смущающийся новичок. От волнения и робости горло его перехватило так сильно, что даже близстоящие могли наблюдать лишь шевеление губ. Геро с трудом удалось растормошить его, и дрожащий голос стал слышен для всех напряженно притихших.
- Темой своего выступления я выбрал игру на свирели, потому что с детства мечтал научиться играть хотя бы на самом простом инструменте и до сих пор не овладел ни одним из них.
Свой рассказ начну с того, что напомню вам диалог между Гильденстерном и Гамлетом. Гамлет уверяет придворного интригана в том, что играть на флейте так же просто, как и лгать, но превращать человека в этот нехитрый музыкальный инструмент - все равно что смешивать его с грязью. Как и во всем остальном Гамлет очень убедителен, однако я засомневался на этот раз.
Я вспомнил, что свирель - и все ее производные - это первый духовой инструмент, с помощью которого Крысолов во всех своих евро-американских ипостасях повелевает толпой, войском, массой. На свирели Пан состязался с Аполлоном, вооруженным еще более древним - струнным инструментом. И, несмотря на поражение, симпатия миротворца на стороне свирели и Пана. Я бегло напомню вам также о свирели из легенд о царе Мидасе, о Леле, о том, как под звуки свирели шевелились и складывались сами собой камни. Свирель всегда и всеми народами признавалась за голос души. И я подумал - Гамлет прав: нельзя человека превращать в дудку. Но это касается других. А если самому превратиться в свирель? Ведь я не умею играть ни на чем, но собой-то я владею? Ведь это так просто: одна палочка и семь дырочек...
И тут я перехожу ко второй части своего рассказа. Нетрудно подсчитать, что каждый из нас - некий предмет с семью дырочками. Но при чем здесь тело, скажете вы, - если речь идет о душе и духовном инструменте? И вы будете совершенно правы. Из этого бренного и тленного материала дудку не скроишь. И я сразу отказался от мысли открывать и закрывать перед вами свои дырки - помимо всего прочего, это еще и крайне неприлично. Но я вспомнил очень подробный пересказ ламы Говинды буддистских представлений о человеке. Прежде, чем касаться этого, я позволю привести очень знаменательные слова этого ламы Говинды, которые подспудно и натолкнули меня на эту затею. “Подобно тому, как художник будет держать перед собой великих мастеров, как достойный пример, независимо от того способен он или нет достичь èõ совершенства, так и тот, кто хочет достичь духовного прогресса, должен повернуться к наивысшему в рамках своего понимания. Ибо никто не в силах сказать с самого начала, где пределы его способностей - в действительности, вероятнее всего, эти пределы определяются интенсивностью нашего стремления. Тот, кто стремится к наивысшему, станет причастным к наивысшим силам и тем самым раздвинет свои пределы до бесконечности.” На меня эти слова подействовали ободряюще. Вдохновила же меня схема, несколько раз приводимая и переинтерпретируемая в этой работе, названной, кстати, “Основы тибетского мистицизма”.
Ими (я имею в виду тибетских буддистов) выделяются семь психических центров:
- коронный центр (сахасрара)
- межбровный центр (адшья-чакра)
- горловой центр (вишуддха-чакра)
- сердечный центр (анахата-чакра)
- пупковый центр (анахата-чакра
- брюшной центр (евадхинтхана-чакра)
- корневой центр (муладхара-чакра)
Верхние три зоны составляют зону космо-духовных сил, нижние четыре - грубые центры реализации на человеческом плане. В буддистских представлениях эта схема имеет три регистра и пять нот (у европейцев - семь нот, семь цветов, вообще всего по семь, у восточных народов таким числом является число пять: пять нот, пять цветов, пять вкусов, пять элементов).
эфир “стё” - космос
воздух
огонь “бар” - человек
вода
земля “сме” - земля
Если очень поднапрячь собственную фантазию, то, следуя этой схеме, можно представить себя в виде дудочки с семью дырочками (не забывая о верхней и нижней). Но этого мне пока недостаточно для игры и извлечения звуков. Позвольте немного продвинуться в лингвистику.
В греческом языке дух и воздух обозначается одним словом - пневма. Свирель - это пневматический инструмент. Между прочим, в русском языке “дух” и “воздух” - однокоренные слова, имеющие общий смысл витания меж и над нами, â области существования звуков (мы видим все, что не-воздух, и не слышим ничего без воздуха). В русском языке свирель - духовой, а, следовательно, воздушный и духовный одновременно, инструмент.
Но это - об устройстве и назначении. Теперь - о собственно игре. Я себя хочу заставить стать свирелью, флейтой, духовым инструментом и играть на себе. Но что я? И опять вернемся к греческому. “Персона” по-гречески - маска, через которую звучит голос актера (глагол sonare - звучать, префикс пер - через, сквозь). Значит “я” - это всего лишь и всегда какое-то мое проявление либо в роли, либо в позиции, либо просто в позе. Уважаемый Лама Говинда даже говорит, что “наша временная форма выявления подобна временно надетой маске, через которую звучит голос высшей реальности”. Для меня это означает ни много ни мало как утверждение того, что собственная наша личность нам не принадлежит, потому что это мы ей принадлежим. Это немного странно, но совсем по-другому ставит задачу о превращении себя в музыкальный инструмент: я не из себя его должен выделить, а себя из него. “Осознать себя в других” - учит Говинда, - “вот ключ к взаимному пониманию, основы истинной этики”.
И теперь я погружаюсь в медитацию и сосредотачиваюсь, представляю себе себя тонкой тростниковой свирелью, вспоминаю, воображаю, ощущаю в созерцании мистические слова-семена, элементы, цвета, дхьяни-Будды, символы, соединения, направления и связи, потоки и соединения, расслабляюсь и застываю, выгорая изнутри в простую пустую полость, пробиваюсь от земли к свету пятью отверстиями и вот - в моих руках и перед вами возникает мыслеформа.
В напряженно дрожащих руках новичка возникает тонкая полая дудочка из пожелтевшего тростника, в ней пробито пять аккуратных дырочек. Новичок подносит к губам свирель и, прежде, чем начать игру, произносит невнятно и совсем заплетающимся голосом:
- Я хочу, чтобы эта игра вызывала слезы, но моя игра настолько неумела, что плачу от нее только я.
И он заиграл необыкновенно простую, щемяще грустную мелодию, от которой у него самого потекли обильные слезы счастья и очищения. Окружающие молча слушали эту нехитрую музыку, искренне сочувствовали исполнителю, но ни одна слеза не заблестела в чужих глазах.
- Ты хочешь заставить плакать других? - спросил Геро.
- Да, но не знаю, как это сделать.
- Отдай себя другим. И пусть каждый играет тобой на этой свирели.
А в зале наверху прорвавшаяся стихия бузотерства и демагогии пыталась сама себе найти узду, хотя бы в привычных формах регламента и очередности. Некто, бывший все время незаметным и неотличимыми от крашеных поä слоновую кость стен, вооружился невесть откуда взявшимся председательским колокольчиком и бойко, со знанием дела, повел заседание. По стенам и потолку поскакали тощие лиловые кошки из мультяшек, но на них никто даже не обратил внимания.
Жеманный и томный, взбрел к табло потомок старинного дворянского рода, чьи предки, увлекшись оппозицией к одной власти, незаметно для себя стали изгоями и жертвами другой. Понадобилось несколько генераций, чтобы этот потомок начал пылать благородной любовью к истории своего рода и отечества, но с непременным поношением сегодняшнего дня этого рода-отечества.
- Очереди стали символом и заставкой нашего общества. Когда в их кинорекламе или других видах заборной, то есть самой обыденной и рассчитанной на совсем уж тупых, информации хотят показать нас, то уже не изображают серпы с молотами, нахлобученные на самые глаза мохнатые шапки, красные звезды на пьяных рожах. Теперь изображают очередь. Неважно куда и зачем - в Большой, за арбузами, в библиотеку, за водкой, к врачу, в баню, в парную, на самолет, у вагона, на заправку, в общественный туалет, за зарплатой. Самые разнообразные очереди - толстые, длинные, чисто мужские, чисто женские, сидячие, бегущие, голые, змеевидно-бесконечные, куцые, стыдливые, наглые, безмолвные, скорбные, возбужденные, детские, старческие, моторизованные, на костылях, в гробах. Мы незаметно для себя воспитали в себе гнусную, нелепую и очень коротенькую философию кухаркиных детей - мы берем и пользуемся не тем, что нам надо, а тем, что берут все, и если что-то свободно - нам этого не надо. Нам надо только то, что дается в драке и в толпе. Я видел целые областные города, правда, небольшие, женщины которых совершенно одинаково одеты в сапоги, японские платки, итальянские джинсы и венгерские пальто. Это значит, что весь город отстоял ровно четыре всегородских (или всеобластных?) очереди и теперь выглядит модно и прилично, как гарнизон перед приездом генерала. Кстати, от всей Полтавы несло духами “Ша Нуар” по сорок рэ за штуку. Это - из пятой очереди.
Я кончил, господа мужики, благодарю за внимание.
На табло загорелось нарочито корявое
ОЧЕРЕДЬ
Зал не успел даже отреагировать на это гнусное выступление, как еще одно пугало огородное захватило плацдарм:
- Мы больше не алкоголики, не пьяницы, не алконавты, не пропойцы, не выпивохи, не пьянчужки. Мы теперь боремся с этим самым зеленым змием. Долой пустующие ЛТП и вытрезвители! Включим в борьбу с алкоголизмом и пьянством все имеющиеся формы, вплоть до наркомании и токсикомании, все наличные и подручные средства: парфюмерию, аптеку, высоко- т низкооктановые нефтепродукты, анашу, морфушку, план, гуталин, тормозную жидкость, утреннюю свежесть, эфедрин на уксусе, аэрозоль с карбофосом (два пшика в пиво - кайф, три пшика - смерть), зубную пасту, мел, нашатырный спирт, клей резиновый, БФ всех номеров, суперцемент и столярный, синтетические моющие средства, кислород, закись азота, белену, которую называют у нас красавкой, а у них - беладонной, волчьи ягоды, толченые камни, ископаемый медвежий помет, эфир, пережженный торф и все, все, все остальное.
А теперь, хором и дружно: “Мы больше не пьем”, мы
курим лижем сосем впрыскиваем жрем глотаем гоним
вдыхаем колем выпариваем мажем втираем растворяем
всякую гадость
Вслед за скороспелками к табло потянулись и более основательные, из числа тех, кто предпочитает не создавать, а оседлывать волны, двигаться не очертя голову, а осмотревшись и убедившись в поддержке несомненного большинства, а лучше - единогласной поддержке. При этом они владеют каким-то своеобразным и индивидуальным содержанием, но владеют они им очень уж по-свойски. Сегодня - с одной позиции, завтра - прямо с противоположной. Один из таких деятелей всю жизнь провел, обсуждая такой вопрос, как свеклосеяние на Кубани. То есть пол-жизни, в четные годы, он доказывал как здорово выращивать сахарную свеклу на Кубани, а в нечетные - как это опасно, вредно, глупо и неэффективно. Он знал этот вопрос и все сведения и мнения по нему самым доскональным образом, защитил на нем и кандидатскую и докторскую диссертации, опубликовал уйму статей и несколько книг, с помощью Краснодарской свеклы громил противников и оппонентов, растил учеников, создавал школу, был обласкан Кубанцами и даже однажды был переведен за рубежом. Словом, понятно о ком идет речь? И вот подобный деятель, владеющий несметным арсеналом средств, методов планирования и прогнозирования (чего? - неважно) и всегда тонко и точно попадающий на гребень любой волны, вспорхнул к табло на взнузданном и оседланном любимом коньке:
- Почему не сбываются наши прогнозы и не выполняются наши планы? Мы привыкли всякий раз ссылаться на внешние обстоятельства, природные и социальные стихии, как будто возникли не в момент составления прогнозов и планов или даже раньше, а только что, неизвестно откуда и неизвестно зачем. Более совестливые из нас канючат о несовершенстве методов, недостаточности информации, говорят об этом нудно и жалостно, так что их поневоле все прощают, лишь бы не слышать эти бесконечные причитания. На самом же деле все обстоит гораздо проще и суровей.
Сидит некий дяденька, которому платят деньги за составление прогнозов погоды. Сидит и составляет он такой прогноз, скажем, на 7 октября. Как он это делает? Он берет погоду, которая была в данном месте и именно 7 октября в последние сто лет. В восьмидесяти случаях из ста в этот день шел дождь. Ну, стало быть, и в этом году, вероятно, будет дождь, решает дяденька и идет в кассу получать зарплату за научно-обоснованный прогноз погоды.
А двумя этажами выше в другой комнате сидит другой дяденька и решает ту же задачу, за ту же зарплату, но совсем-совсем по-другому. Он берет толстую пачку космических аэроснимков половины полушария, сделанные каждые три часа за последние два дня, и фабрикует из Них мультфильм движения циклона. Он прочерчивает траекторию движения циклона от точки зарождения над Ямайкой 4 октября в 15.00 до циклонических дождей над Берлином на 9.00 6 октября. Он вычисляет скорость и направление циклона, называет это изучением “процессов”, “динамики”, “хода атмосферных явлений”, продлевает полученную линию до назначенного часа 7 октября и утверждает, что вот в этом месте пойдет дождь.
Мы прогнозируем только то, что видим или хотим видеть. В атмосфере мы измеряем и прогнозируем температуру, давление, влажность, движение ветра, осадки, то есть все то, что нас интересует, а вовсе не то, что изменяет температуру, давление, влажность, движение ветра и прочую чепуху. Конечно, какие-то теории процессов в атмосфере есть, но
- эти теории не обеспечивают точность прогнозов,
- ограничены только атмосферой, а не планетарной системой или Солнечной системой,
- почти не влияют на методы прогнозирования, по сути своей экстраполятивные.
И уж если мы прогнозируем поверх подлинных и глубинных процессов, то планируем мы еще более поверхностно, а вместо теорий пользуемся идеологическими подпорками и ритуальными ходулями. Вот яркий пример. На моей памяти уже тридцать лет провозглашается план, по которому численность населения Москвы должна прекратить рост. Для этих целей ограничивают прописку в Москве, запрещают новое промышленное строительство, временами нещадно выселяют то тунеядцев, то пьяниц, то мелких хулиганов, то еще кого-то, в учреждениях ежегодно сокращают штаты, внедряют автоматизированные системы и совершают много другой чепухи. С каждым годом решения, указы, директивы, санкции и меры все строже, и это приводит к прямо противоположным результатам. Москва, при большом и постоянном отрицательном естественном приросте населения, каждые десять лет прибавляет по миллиону новых жителей. Фокус очень прост - уничтожь социальные и культурные привилегии москвичей, создай для всех, не для жителей Ленинграда, Киева, Сочи, а именно для всех населенных пунктов равновесный комфорт, вплоть до последнего становища, - и у людей исчезнет интерес рваться в Москву, интерес, только разогреваемый запретами, преувеличивающими привлекательность столицы.
Когда не оправдываются прогнозы, приходится менять представление о настоящем и совершенствовать средства, когда рушатся планы, прежде всего нужно пересмотреть свои планы. Но ведь мы именно тогда и начинаем говорить о будущем, когда о настоящем говорить не хочется.
Мы привыкли сравнивать жизнь со своими идеалами, прогнозами и планами. Но почему же мы с большей охотой корежим под эти идеалы, прогнозы и планы и жизнь, а не наоборот? И если у врача план исчисляется в числе посещений, то он заинтересован не в здоровье людей, а в обилии и разнообразии болезней. У нас почти все планы и плановые показатели бесчеловечны, но в здравоохранении они чудовищны. Вот - очень задумчивый вопрос.
И задумчивого оратора сменил другой, вкрадчивый и с манерами заговорщика.
- Трудовые коллективы, клубы и прочая мура - фикция нашей общественной жизни и деятельности. Каждый из нас поставлен перед колоссом государственной машины в одиночку. Каждый беззащитен, уязвим, управляем, ломаем, корежим в любой плоскости и по любому основанию. Наша общественная и политическая приобщенность, участие в социуме - не более чем ритуал. Мы больше всех читаем газеты - и это заменяет нам самостоятельные политические действия и самовыражения. Мы охвачены сетью политзанятий - и это заменяет нам формирование собственного сознания. Мы участвуем по разнарядке в тех или иных акциях - и это заменяет нам общественное мнение. Мы единогласно голосуем за неизвестных нам людей (а попробуй проголосовать против: избирательные участки имеют интерьер, делающий тайное голосование явным и очевидным; попробуй отказаться от голосования - замучают суетой и тебя и ни в чем не повинных агитаторов) - и это заменяет нам демократию. Мы все обсекречены, зашиканы молчанием, тайнами, пользуемся слухами и чужими голосами - и это заменяет нам знания и информацию о нас самих и о том, что происходит вокруг нас.
У нас пока еще сохранилась одна слабенькая форма общественной жизни, где мы более или менее свободны и чувствуем себя в некоторой безопасности. Это - семья, семейный клан. Здесь еще можно надеяться на помощь, поддержку, понимание и сочувствие - во всех остальных формах общественной жизни по санкции сверху тебя автоматически и без разбирательства осудят и изгонят, независимо от наличия или степени вины: когда евреи уезжали, они действовали в рамках конституции и международной законности, так что не было никаких оснований для публичных поношений, позорных изгнаний из партии и общества, хулы, отторжения и прочих форм осуждения и мести.
Семья, повторяю, - единственная легальная и неконтролируемая в настоящее время форма общения. И ее надо использовать, а не плакаться друг другу в жилетку на кухне или на диване.
Нам остается одно -
Коза ностра
В Сицилии Коза ностра - порождение кровной мести и межклановой розни, что характерно для островных (Сицилия, Корсика) или горных (Сванетия, Дагестан, Осетия) стран. В Америке мафия возникла в ходе “прогибишена” - сухого закона. Это уже был семейный ответ на произвол государства. У нас нет или почти нет патриархальных больших семейных кланов - все эти семейные гнезда и грачевники давно разрушены и разорены урбанизацией, миграцией, репрессивно и в результате улучшения жилищных условий.
Поэтому первое мое предложение будет несколько неожиданным - давайте породнимся. Нет, серьезно. Почему бы не породниться единомышленникам и компаньонам? Дело это солидное и в истории апробированное. И очень удобно - не вызывает никаких подозрений при общении, легализует, маскирует любую организацию и делает любые разногласия и противоречия не столь уж болезненными - уступаешь-то не дяде чужому, а родственнику. Мой девиз: “Наша семья - наше дело”.
И в этом - мое второе предложение.
Я долго думал, чем бы мог заняться такой семейный клан. Ведь дело должно быть достаточно безопасным и вместе с тем не ущемляло других людей. Как вы понимаете, таких сфер деятельности у нас очень мало, а еще меньше - дел, безущербных для окружающих: ведь почти все предпринимательство у нас замешано на обмане и спекуляции. Сочетание же двух - подчеркиваю, высоко моральных! - требований: дело почти безнадежное. Я, по крайней мере, нашел только одно, позволяющее эксплуатировать нечто ненужное людям и вместе с тем интересующее государство.
Только не смейтесь, пожалуйста, я вовсе не призываю вас заниматься этим с бухты-барахты.
Под видом энтузиастов-любителей (а это сейчас очень модно и безопасно) мы внедряемся в археологические раскопки. Археология - поистине золотое дно, без преувеличений и метафор. Добыча, за вычетом 25% государству по его же собственному закону, делится и реализуется внутри семейного клана. Тайна и соблюдение осторожности гарантируется взаимной выгодой, семейственностью, массовостью наших десантов. Мы будем дружно изгонять из наших археологических рядов всякого, кто нам не родня, либо сваливая на него нашу общую вину, либо делая его нашим родственником. (А почему бы и не породниться с человеком, проявившим сметку и прыть?)
В дальнейшем эту или подобную ей деятельность можно расширить и распространить на реставрацию, на ...
В этом месте выступающего будущего мафиози или даже крестного отца грубо выпихнули в зал, он покатился по проходу, задевая чужие ноги и подлокотники, пока не застрял где-то в задних рядах. Совершил этот скандальный акт совсем молодой, очень волнующийся, а потому вылетающий из любых рамок, человек, по всей видимости, еще студент. В ходе всей Игры он никуда не порывался, но бурно переживал происходящее, ломаясь и перерождаясь в ходе Игры. Повидимому, его-таки прорвало. Идея-фикс, руководившая им, каменевшая его, созрела и выплеснулась. Во всем этом политическом бедламе верхнего зала то было единственным выступлением честного человека. И именно поэтому оно оказалось последним, самым скандальным и приведшим к разрушению всей Игры.
- Кладоискатели, говорите? - взорвался он на высокой и болезненно-чистой ноте. - Золотишники? А про овраги вы слыхали? Знаете что это такое?
Я раньше не понимал старинного правила “скорбеть по павшим - низ человеколюбия для властелина и полководца”. Теперь вот стал прозревать и понимать.
Более сорока лет официальноé скорби, вдалбливаемой с детства, в книгах, в кино, по телевидению, в газетах, в театре, многолетняя тотальная скорбь и призывы к памяти и совести породили самое страшное и невозможное. Нет, не равнодушие и профанацию - это возникло давно и стало почти столь же распространенной реакцией, как и сама пропаганда скорби. Новое порождение официально нагнетаемого психоза давно прошедшей войны - ужасающее глумление и чересчур едкая пародия на все: и на святое, и на замусоленное под святыни.
Параллельно и вослед следственным органам вот эти вот мафиози-золотишники, “красные следопыты по местам боевой славы”, разыскивали полицаев, отсидевших и потаившихся (а такие еще есть!), и посулами, угрозами, шантажом и подкупом, то есть арсеналом гнуснейших средств выпытывали у этих военных преступников места массовых расстрелов и захоронений мирного населения, желательно евреев и цыган.
По всей черте оседлости, оказавшейся в зоне оккупации, от Прибалтики до Черного моря, таких братских могил - от скромных в десяток-другой человек до гигантских, многодесятитысячных, долгое время действовавших, до Бабьего Яра - усеяно много. Многие из них известны и обнаружены, обозначены памятниками и мемориалами. Но сколько еще осталось неопознанными.
И золотишная мразь скумекала свое гнусное дело. Ведь каждая такая могила, с их точки зрения, - клад, источник драгоценных камней и металлов.
Что берет с собой человек во время неожиданной и массовой облавы? - Он надеется, что, если сразу не расстреляют, а посадят в тюрьму, лагерь или отправят в Германию, то можно будет купить охрану, а вместе с ней - ту или иную степень свободы либо кусок хлеба. И люди, захваченные арестами, облавами, вообще, репрессиями, прихватывали из дома самое ценное, к тому же легко укрываемое при обысках, шмонах, перетряхиваниях: золото, драгоценности, кольца, часы, браслеты, портсигары, медальоны, броши, колье, серьги, монеты и тому подобное.
Возможно, кого-то это и спасало, скорее всего, спасло, пусть немногих, но такое было и укрепляло слухи и веру в возможность откупиться от алчных злодеев, палачей, карателей. Да и расставаться с этими каплями и крохами то ли былого благополучия, то ли с трудом нажитого в последние предвоенные годы людям не хотелось. Многое из этих золотых вещиц с камушками и без просто неотделимо от владельцев - обручальные кольца, серьги, коронки, часы. К этому следует добавить, что евреи и цыгане вообще неравнодушны к этому металлу, а в зону оккупации попали территории, только перед самой войной вошедшие в состав страны, заселенные еще вполне зажиточным населением с крепким буржуазным городским и сельским ядром. Словом, здесь, в западных областях и республиках население было, не в пример Центральной России, при средствах, деньгах и драгоценностях.
Это-то и смикитили золотомышленники. И пошла “археология”!
Гнусное создание - палач-полицай, расстреливающий или присутствовавший при расстрелах своих соплеменников, сограждан, даже просто неизвестных и незнакомых ему людей. И нет ему оправдания, хотя можно найти некоторое объяснение: трусость, ненависть, месть - чувства гнусные, но вполне человеческие. Какие же изуверы, скоты, потерявшие всякий облик человеческий и всякие чувства человеческие, кроме алчности, эти... Слов нет, как назвать. Ну, вот как, как представить себе, о чем думает неäî-челîвек, ковыряющийся в груде костей и лохмотьев, бывших когда-то трепещущей плотью, расстрелянной и заброшенной землей неповинно? Что видело перед собой это мурло, разгребающее и выискивающее матовый блеск металла или искорки камней? Ведь потом эти руки будут обнимать женщину, ласкать ребенка, держаться за поручень в автобусе, за который придется держаться затем и вам. Что творится в этом злом, пульсирующем жадными жилками мозгу? Какие мысли и мечты? Какие сожаления? Должен же он сожалеть, что мало в этой могиле набросано трупов, и что могилы здесь редки? Должен же он смотреть на эти останки как на источник своего благополучия и радоваться черепу, украшенному рядом золотых коронок? Боже мой, какими ценностями ориентируется это существо! Какое зловоние исходит из него! Душно, душно! Дышать нечем от грязного, мерзкого выхлопа из его пасти. Нет, не кровь на нем невинно убиенных - на нем их совесть, их души и жизни.
Не знаю кары и меры к ним.
Кроме одной.
Я не могу жить и дышать с ними, когда они близко, в одной со мной атмосфере. Здесь каждый атом воздуха вопиет о невозможности существования рядом.
Мы должны, во имя тех, убитых - разграбленных, дважды отверженных и изгаженных, во имя нас, засвидетельствовавших эти глумление и мерзость, во имя нашего дома и окружающего нас космоса, мы обязаны не покарать и уничтожить, нет, отправить в небытие, в антимиры эту нечисть, опоганившую нас.
И нам надо уничтожить питательную среду. Древний китаец был прав, заявив более дух тысяч лет назад:
Скорбеть по павшим - негуманно для правителей
Гуманнее - не допускать этого.
Игра давно уже перестала быть Игрой.
Лиловые кошки перестали бегать по стенам. Они застыли на карнизах и застывших поверхностях, разрослись, приняли другие очертания. Теперь со всех сторон над залом нависли огромные летучие мыши в лилово-черных мантиях полусложенных крыльев. Их выпуклые глаза немигающе уставились на ничего не замечающих, в горячке, людей. Оскаленные пасти с острыми зубами вокруг круглого отверстия делали непроизвольные высасывающие движения, отчего кожаные складки, заменявшие им губы, попеременно то вытягивались в трубочку, то обнажали отвратительные кроваво-красные полости.
С последними словами последнего выступающего мыши сорвались со своих мест, их крылья зашелестели, и огромные твари, размером с большую собаку, устремились на охваченных внезапным ужасом людей. Поднялся грохот опрокидываемых стульев, стоны, крики, хрипы, кто-то пытался прорваться к выходам, но там ехидно и ужасающе оскалились самые ужасные из этих тварей.
Мыши набрасывались на людей, обвивая их своими крыльями-опахалами, мерзко пахнущими мягкими покровами с жесткими каркасами перегородок; дрожащие от страха и омерзения жертвы, слабо сопротивляясь, отдавались во власть мучителя, впивающегося своей окровавленной трубкой в шею, в висок, в грудь, в плечо, куда попало, за несколько мгновений опорожнявшего тело от крови, и, отяжелев, отлетавшего вверх, чтоб перевести дух и наброситься на следующую жертву. Серые бездыханные трупы валялись повсюду в самых ужасных, неестественных и нелепых корчах, недвижные, с застывшими распухшими лицами. В живых не осталось ни одного.
В раздвинувшихся сумерках весь зал второго этажа с его жертвами и тварями стал растворяться и исчез бесследно, уносясь на Сиреневый восток, откуда надвигалась совсем непрозрачная и глухая тьма.
Никто больше и никогда не видел и магов, и крупье, и Геро, сгинувших невесть куда и неизвестно, за чем и за что. Все пропало, как не было.
Где-то далеко-далеко наверху, в небе, выше облаков и первых звезд, появилось лицо прекрасной девушки. Она смотрела не прямо, а как будто через плечо, немного скосив свои большие, ясные глаза, осиянные удивительно точными и гармоничными бровями. Этот ее печальный и задумчивый взгляд был полон отчужденного сострадания и сожаления к опустевшему, ужу затягивающемуся пленкой жизни месту на земле и к пропавшим и погибшим в этой последней, так неожиданно завершившейся злом Игре.
Географический центр Москвы, расположенный между Климентовской церковью, церковью Всех Скорбящих Радостей и Николой в Пыжах, что на Большой Ордынке в Замоскворечье, очень уязвим. Погребенный алювий перенасыщен водой. Линзы плавунов текучи, скальные основания погружены бог весть в какие бездны и добраться до них нет никакой возможности. Там и сям островками вспучились глинистые и суглинистые бугры, с издавна занятые церквями. Посадский, стрелецкий, ремесленный и торговый люд, со стародавних времен заселявший эту трофянистую низменность, приноровился ставить здесь приземистые домишки, недорогие и недолговечные, регулярно сносимые с лица земли половодьями и пожарами. Основную заботу местного населения составляли сады и огороды, тучные, плодородные; жирный мягкий и пушистый торф бесперебойно облагораживался илом и золой.
Привычки зарывать кубышки здесь никто на имел: неглубокую похоронку уносило в высокую воду, глубокую - размачивали, засасывали и уносили близко подступающие подземные воды. В домах, из-за их непрочности и недолговечности, также не прятали сокровищ на черный день и лихое время. Обходились без местных кладов каким-то образом.
Нынче в самом что ни на есть географическом центре Москвы, точнее, в расположенном под ним гипоцентре, сошлись три линии метро, образовавшие сложный узел из трех станций - Новокузнецкой и двух Третьяковских, связанных между собой переходами, забитыми в часы пик до отказа. Станции находились практически на одном горизонте: обе Третьяковские чуть поглубже, а Новокузнецкая на несколько метров повыше. Переходы по установившейся в метростроительстве традиции проходили над станциями.
Зима этого года выдалась необычайно снежной, особенно в конце. Март изобиловал метелями и обильными снегопадами. В водохранилищах скопились огромные массы воды - и в Можайском, и в Истринсêом, и в Клязьминском. Это радовало гидрологов и гидротехников - проводимый раз в пять лет залповый сброс воды для очистки русла реки в черте города от загрязнений ожидался мощным и эффективным: Могучий вал до самой Волги будет гнать черную вонючую пробку из основной артерии города.
Речники, не согласовав свои планы и действия с другими ведомствами и забыв о залповом сбросе, вознамерились по весне, в начало навигации, развернуть основные работы по доуглублению и инженерному обустройству ковша Ново-Южного порта, для чего спешно земснарядами до предела заузили проходной фарватер.
В ночь с 26 на 27 апреля были открыты шлюзы самого верхнего Можайского водохранилища. Операторы на несколько минут замешкались из-за неполадок в шлюзовой гидравлике и выпустили волну на восемь-десять сантиметров выше положенной и запланированной. Сообщать в Истру об этом не стали: допуск был близок к нормальному и даже мог угаснуть в извилинах Истринского водохранилища. Он не угас, а слегка поднялся, превысив допустимую норму, а бурлящий за нижним бьефом паводок стал выглядеть маленькой катастрофой.
Клязьминцы спустили в канал лишние несколько сот кубометров, как и намечено было соцобязательствами по перевыполнению плановых заданий.
За несколько дней до этого над глубоководной впадиной, разделяющей Кубу и Барабадос в результате возмущений в коронарной области Солнца произошел глубокий прогиб тропопаузы. Вместо обычного кортежа из трех-четырех циклонов образовался один - очень глубокий, очень локальный, и, вследствие этого, быстрый и динамичный. Облачная система циклона, из-за его необычайной подвижности, долгое время оставалась недоразвитой и плохо просматривалась на космических снимках метеоспутников. Циклон мчался на северо-запад с огромной скоростью до тех пор, пока не уткнулся в обширную область повышенного давления. Все барические и термические градиенты встали на дыбы в буквальном смысле, мощные токи воздуха в тропической теплой воздушной массе над холодной подстилающей поверхностью породили гигантскую облачную систему. Первая весенняя гроза ударила быстро и в полную силу. Крещендо ливня обрушилось на город так, что среди мощных столбов дождевой воды струйки воздуха выглядели невзрачно.
В дремотную Москву ранним утром ворвалось настоящее наводнение, в лужнецкой излучине вода достигла уровня набережной и стала хлестать через парапет. Прокатившись по городу, вал замер у временной перемычки перед ковшом Ново-Южного порта. Разметать эту перемычку полой воде ничего не стоило и через сорок минут ударные усилия речников безвозвратно унесло далеко за Капотню. Но эти несколько десятков минут оказались роковыми для Москворечья. Стоки превратились в истоки, воды хлынули на набережные, по трубам и сетям, плавуны и зыбуны набухли, ожили и зашевелились. Песчаные грунты приобрели свойство губки...
... Обычная капель в стыках переходов с Новокузнецкой на новую Третьяковскую что-то уж очень в это утро зачастила, непрекращающаяся густая толпа в переходе ворчала и роптала, поднимая воротники пиджаков, плащей, курток и кофточек. Со стороны “Марксистской” примчался поезд, и никто не заметил, как на стене за ним, над переходной галереей потемнело, по потолочному своду побежали змейки трещин, отвалилась пластами и крошилась штукатурка, пятно набухло и обрушилось на поезд и на перрон мощным потоком воды диаметром более метра. Холодная, грязная, мутная вода опрокинула людей, сразу покалечив нескольких человек камнями, рваными кусками металла и струями песка. Переход, заполненный людьми, осел на стоящий поезд. Раздался истошный визг, не из одного места, а со всех сторон, станцию потряс мощный топот. У экскалаторов из-за неожиданного удара одного потока о другой началась давка и паника. Свет еще некоторое время горел, и было видно, как по стенам и сводам, там и сям стали проявляться трупные пятна сырости - предвестники скорых прорывов. Что-то вне туннеля бухало и гулко и грозно стучалось к очумевшим от ужаса людям. Все дрожало и ходило ходуном. Сыпалась штукатурка, лопались и взрывались светильники, на головы падали отлетевшие листы металлической чеканки, тяжелые мраморные плиты вылетали из стен и придавливали тех, кто был под ними. Стоны и вопли все усиливались. Люди, обезумев, и налезая друг на друга, рвались по экскалаторам вперед и вверх. От нагрузки и потрясений экскалаторы не выдержали, ремни поручней порвались и хлестко ударили по толпе, металлические ступени не выдержали и, сорвавшись с роликов и полозьев, рухнули вниз, увлекая с собой и тех, кто был на них. Выход оказался отрезанным. Наконец, минуты через полторы после начала катастрофы, заработали аварийные шлюзовые двери в переходах между станциями. Сминая толпу, они широкими полукружьями приступили к блокированию и изоляции станций, но тут заискрило, затрещали вспышки коротких замыканий, кабели задымились, понесло гарью, и все потонуло во мраке. Аварийные шлюзы так и остались полуприкрытыми. На всех трех станциях, покореженных и разоренных, переполненных людьми, на миг воцарилась зловещая тишина. Слышны были лишь потоки воды и плеск падающих в воду глыб, кусков, тел. Вода все прибывала. Люди двигались уже по колено в холодных и бурлящих потоках, устремляющихся по туннелям и уносящих туда все подряд. В одном месте вдруг разверзся пол и оттуда ударил огромный фонтан воды, разом поглотивший чуть не треть “Новокузнецкой”.
Когда на соседних станциях быстро скопившиеся массы народа услышали шум, доносившийся из туннелей, поднялась тревога, быстро превратившаяся в панику, как только из темноты пошла волна воды выше перрона. Здесь, на ближайших станциях: “Площади Свердлова”, “Площади Революции”, “Проспекте Маркса”, “Площади Ногина”, “Октябрьской”, “Павелецкой”, “Боровицкой”, “Полянке”, “Библиотеке им. Ленина”, “Арбатских”, “Калининской”, “Таганских”, “Марксистской”, “Добрынинской”, “Серпуховской” разрушения оказались не такими значительными, однако число жертв и смертей неизмеримо возросло. Вода прорвалась на Кольцевую линию, “Кропоткинская” полностью погрузилась в болотную зыбь. “Дзержинская”, “Кузнецкий мост”, “Кировская” с “Тургеневской”, “Пушкинская” и “Горьковская” почти не пострадали, чего нельзя сказать о людях, оказавшихся там. На дальних станциях и перегонах люди часами томились в поездах и на платформах, обливаясь потом, задыхаясь. Сердечников с посеревшими лицами сначала укладывали на скамейках, а затем прямо на полу в залах. Резкая вонь блевотины усугубляла мучения людей. В это утро в метро кануло несколько сот тысяч человек.
Сначала наверху никто ничего не замечал. Лишь немногие из прохожих, торопившихся на работу под мощным ливнем и раскатами грома уверяли, что слышали из-под земли неясный гул, похожий на церковное пенье - то был рев затаптываемой и затапливаемой толпы.
Первыми зашатались, осели и стали уходить под землю большие здания - Комитет по радиовещанию, Госкомитет по внешнеэкономическим связям, Министерство среднего машиностроения, Гидромет, Климентовская церковь, бывший Балчуг, “Дом на Набережной” у “Ударника”, гостиница ЦК, новые дома на Полянке и улице Димитрова. Они подминали под своими руинами маленькие домишки. Старые мещанские и купеческие халупы еще держались и даже некоторые из них, особенно одноэтажные, уцелели. Долго держалась Третьяковка и соседняя с ней библиотека Ушинского. Уже весь Лаврушинский сгинул - и подвалы Общества охраны авторских прав, и детская художественная школа. Прогнулся и ушел под землю Толмачевский переулок, а за ним - Пыжевский и почти весь Старомонетный. Последний прорвавшийся к центру автомобиль - бежевые “жигули” - на полном ходу влетел в разверзшийся провал на Большой Ордынке у реставрационных мастерских, которые за мгновение до этого сгинули там же.
Мосты - Большой Каменный, Устинский, Краснохолмский, и малые мосты через Канаву - покорежились, ухнули в воду вместе со всем, что оказалось на них. Подпираемый Яузой и подземной Неглинкой, Кремлевский холм сдвинулся и оползнем осел в реку. Отрыв оползня прошел по Красной площади. Со звоном, печально и тоскливо, сошли и утопли в мутной грязи Кремлевские соборы и храм Василия Блаженного. Почти одновременно сошел оползень и на Красном холме; пол-Таганки и Котельники сгинули начисто. Русло реки перегородила огромная плотина. Все прибывающая вода устремилась вверх по древним и старым долинам - по Яузе, Сетуни, Неглинке. По Самотеке вода поднялась до театра Советской Армии на площади Коммуны и оттуда устремилась на северо-восток, на соединение со ставшей вдруг близко Яузой. На образовавшемся острове, точнее архипелаге островов - на Лубянке, Колхозной площади, бывшей Сухаревке, на Маросейке, ставшей улицей Богдана Хмельницкого вспыхнули пожары - аварийная служба Мосэнерго не смогла быстро обесточить город из-за бессилия перед защитой центральных и высших ведомств. На огромном пространстве - от поверженного дома Пашкова до затопленного по зубцы стен Новодевичьего монастыря - вода хлестала и бурлила особенно долго.
Сетуньский разлив почти ничего не сокрушил, но зато значительная часть земель между Мосфильмовской и Кутузовским проспектом, у бывшей Поклонной горы, в Давыдкове и Кунцеве, оказалась зараженной неистребимой химией.
Ленинские горы были обезображены до неузнаваемости. Вода долго лизала подножие их амфитеатра, слизала основание метромоста (старого и нового), сначала в воду ушла первая терраса, затем верхняя, с которой начинается фуникулер. Гигантский оползень, открытый еще в конце сороковых годов и забетонированный на десятки метров вглубь под Университетом, не выдержал и осел сразу метров на пятнадцать. Главное здание Университета упало звездой к реке. Ровный, как отрезанный циклопическим ножом ломоть, оползень захватил Дворец пионеров, Гагаринскую площадь, Канатчиково и протянулся до Нагорной, до самой Котловки, Нижних Котлов, стянул в реку крайние дома Коломенского и осекся лишь в километре от последней шатровой церкви в Москве.
Дождь стих и сгинул так же внезапно, как и начался. Под засверкавшим солнцем позднего утра начались уже повсеместные пожары и взрывы: в подземных артериях города из-за смещения грунтов рвались и контачили высоковольтные кабели, из труб вырывался газ.
Катастрофа почти не затронула удаленные от рек и канала окраины Москвы -Юго-Запад, Чертаново, Измайлово, Перово, Вешняки, Кузьминки. Почти не пострадало и старопромышленное ядро города, расположенное за Рогожской заставой и в районе автозаводов. Но лучше бы эта автозаводская часть сгинула - теперь только городу и миру явилось во всей неприглядности это безобразное Чудовище, пыльное, черно-серое, бесчеловечное. Многие впервые увидели промышленное чрево Москвы, как бы вышедшее из отвратительных кошмаров Хичкока.
Это случилось в четвертый день страстной недели. Через два дня пасхальные службы в немногих уцелевших и доступных церквях проходили в зловещей тишине безлюдья.
Первый сигнал был очень слабым и неразборчивым, èсходил из глухой и глубокой периферии. И к тому же от экологов, этих добровольных радетелей земли на профессиональной основе, от стонов и угроз которых все давно уже устали, а потому никто не обратил внимания на одну очень писклявую нотку в заунывном реквиеме по преобразуемой и ограбленной природе.
Вкратце это дельце состоит в следующем.
В течение долгой университетской жизни профессор географии Николай Адольфович Солнцев ежегодно подлавливал бесконечные генерации студентов на одном и том же вопросе.
- А скажите, молодой человек, где вода солонее - в Каспийском или Черном морях?
Обычно студенты (а вопрос этот профессор задавал уже третьекурсникам) без запинки отвечали: “Конечно в Черном”.
Тогда профессор принимал самый простодушный и небрежный вид и спрашивал, как бы из чистой формальности:
- А почему?
И тут девять из десяти студентов, с ходу и не задумываясь, выпаливали сакраментальный ответ:
- Так ведь Волга впадает в Каспийское море!
После этого эти девять из десяти студентов выходили из аудитории с “неудом”, а десятый - унылый и непривыкший доверять профессуре, вразумлял нерадивое племя:
- В речной воде хоть всего два промиле солености, но соль-то Волга приносит в Каспий, причем больше всех других рек. И Каспий, будь он бессточным, давно превратился бы в огромный Баскунчак за счет интенсивного испарения.
- Постой! - горячились девять из десяти, - Каспий и есть бессточное озеро. Река из него не вытекает ведь!
- А сток и не обязательно должен быть речным. У Каспия имеется мощный естественный опреснитель - залив Êàðà-Áîãàç-Ãîë, находящийся ниже óðîâíÿ Каспия. Именно туда, по узкому протоку и стекает поверхностный, наиболее соленый слой каспийской воды. А в Кара-Богаз-Голе идет интенсивное выпаривание воды из этого рассола, что и поддерживает низкий ее уровень относительно Каспия.
Так девять из десяти постигали мудрость предусмотрительной природы, а, заодно, на целый семестр лишаясь стипендии, на всю жизнь запоминали заповедность и неприкасаемость чертового залива.
Параллельно с этой своеобразной и жесткой школой столь же долгие десятилетия шло проектирование плотины, перегораживающей извилистую пуповину, связывающую залив и озеро. Цель и смысл этого проекта не были до конца ясны никому, включая и проектировщиков. Кое-кто пытался доказать, что от этого соль станет доступней и, следовательно, дешевле, но экономический эффект был настолько фиговый и несообразный с размером затрат на строительство, что в это никто не хотел и не мог поверить. Создавалось впечатление, что основным мотивом, толкавшим проектировщиков в бой, было наличие самой этой злосчастной протоки и относительная легкость и удобство сооружения плотины. Так обычно поступают дети весной или на пляже: раз есть ручей, значит его надо запрудить. А уж когда проект готов, то, подсчитав его невероятно высокую стоимость (по моим грубым оценкам она должна составить от 5 до 10 миллионов рублей), не строить уже нельзя. И построили. Быстренько и тихохонько в конце 1970-х годов.
Катастрофа наступила неожиданно быстро. Зеркало озера за два года сократилось вдвое. Соляной баланс резко нарушился, и все соли поменяли свои формулы (а они, дьяволы, все, как назло, оказались почему-то растворимыми и, вследствие этого, моментально передавали друг другу новые свойства), из погребенных рассолов, по законам испарения, стали подыматься остатки вод, что нарушило глубинную геохимию. Мирабилитовая фабрика, естественно, встала, поселок замер без работы. Но это уже - мелочи.
Тут, конечно, вспомнили про ученых, которые враз заговорили о немедленном уничтожении плотины, необратимости геохимических процессов и прочей чепухе, не имеющей практического значения.
Вот в этом-то научном хоре и вое и прозвучала та самая писклявая нота, на которую никто не обратил внимания.
Какой-то чудак с удивлением заметил и даже написал об этом то ли в статье в научном журнале, то ли в научном отчете, то ли в экспертизе, что ученые и изыскатели, проводившие обследование, не успевали реагировать и фиксировать изменения в заливе и вокруг него (про Каспий же все как-то забыли, страшась посмотреть на последствия действий рук человеческих по другую сторону плотины). Процессов, порожденных заботой небольшого числа экскаваторщиков, бетонщиков и других плотинотворцев, оказалось бесчисленное множество. Процессы эти все, как на подбор, оказались эдакими живчиками, склонными к спариванию, взаимодействию и размножению. Гнусность этих процессов заключалась еще и в том, что скорость их протекания была бешеной как в различных природных сферах (к этому ученые с грустью и тревогой, но уже привыкли), так и в социальной среде.
Здесь роковую роль сыграли атавистические представления в общем-то пожилого руководства, которому долго и с детства внушали, что природные процессы протекают медленно, а общественные быстро. С трудом преодолев это заблуждение в уже вполне сложившемся возрасте, люди создали новый стереотип: “Природные процессы под воздействием человека могут протекать в темпе общественных процессов”. И мало, точнее, никто не задумывался о том, что общественные процессы могут протекать под воздействием антропогенных и неантропогенных природных процессов, что природные катастрофы и катаклизмы могут порождать не менее острые и бурные социальные бури и стихии, что социально человек может деградировать в темпе деградации какого-нибудь болота, а преобразование общества в стадо нечленораздельно мычащих скотов может проходить со скоростью соскальзывающей по склону лавины. В последний день Помпеи трава и успехи в соцсоревновании росли одинаково.
Так или иначе, но сигнал прозвучал и не был услышан.
Вскоре появились другие явления и процессы. Общество мгновенно, не хуже той плотины, стало реагировать на воздействия извне и изнутри. Подорожал кофе - пропал чай, объявили мораторий - рухнул Чернобыль, борьба с пьянством перешла в наркоманию, ограниченный контингент войск обратился неограниченной контрабандой, и тому подобное. Кричалось в одном месте и об одном - аукалось в другом месте и совсем другое. Проследить и проанализировать эти перемещения, смещения и искажения оказалось делом безнадежным, а уж предсказать и предвидеть - и подавно!
Возникла парадоксальная ситуация, когда всякая человеческая деятельность, личная и коллективная, стала тотально необъяснимой и неуправляемой. Никто не мог уже объяснить собственную деятельность, скоординировать ее с деятельностью других людей, и предугадать собственные поступки на самое ближайшее будущее.
Юристы - следователи, судьи и адвокаты - хорошо знают: самые опасные преступления - неñпровоцированные, спонтанные, совершаемые в состоянии аффекта и невменяемости. Люди перестали ведать, что творят.
Весь мир и каждый в отдельности стали невменяемыми. То есть, конечно, никто с ума не сошел (с ума, разумеется, продолжали сходить, и даже немного чаще обычного, но - не катастрофически часто), но быстрота социальных процессов и кипучесть деятельности оказались неподвластны наблюдениям и исследованиям, средства которых безнадежно устарели. Трагедия заключалась в том, что отставание анализа деятельности от самой деятельности долго и упорно не осознавалось, а когда это осознание достигло некоторых, наиболее бездеятельных индивидов, оно долго и упорно не признавалось обществом, так как исходило от бездельников и созерцателей, стоящих в прохладной сторонке, вечно брюзжащих и недовольных.
Последние акции этой трагедии выглядели следующим образом.
В одном из новых кинотеатров города собрались после сорокалетнего перерыва бывшие воспитанники детского дома. То был первый послевоенный выпуск. Уже совсем пожилые, даже старые люди с трудом и изумлением узнавали друг друга, окликали по довоенным именам - Алики, Лары, Ваньки, Кимы, - и кличкам (Сухая, Винт, Дран, Драха), плакали, обнимались, гуртовались, перебивали друг друга бесконечными “а, помнишь?”, растерянно озирались и трубно сморкались в несвежие носовые платки. Жизнь с самого раннего детства прошлась по ним трактором и понаставляла на этой кучке людей свои тяжелые, уродующие отметки голода, эвакуации, сиротства, борьбы за существование и с болезнями. Они пробивались и пробились, вжились и вдавились в общий поток. Поодиночке они не отличались от всех остальных и от своих сверстников, но, собранные вместе, они вдруг проявились как один, единый, безгласно кричащий âîò óæå болеå полувека, окровавленный и незаживающий шрам на теле общества.
Рядом, не мозоля глаза бывшим детдомовцам и не очень обращая внимания на них, ковырялись со своей аппаратурой телевизионщики. Они устраивали свою осветительную арматуру, тщательно проверяли экспонометрами создаваемое пятно ситуации, заправляли камеру, производили другие свои колдовские действия и манипуляции. Режиссер выцелиâàл из толпы детдомовцев, персонажей для съемки, одетых и выглядевших поприличней, фотогеничных и сравнительно с другими раскрепощенных и пластичных. Двое мужчин и три женщины, слегка ошарашенные и смущенные (вполне естественная реакция на съемки), внимательно выслушали наставления режиссера, его объяснения (съемка “в натуре” и маловразумительна для зрителей и почти невозможна из-за плохой освещенности) и на пределе своих скудных артистических возможностей сымитировали и исполнили сцену встречи и узнавания друг друга через сорок лет. Подлинность чувств и переживаний давались им с особым трудом потому, что режиссер выхватил из всей массы людей двух сестер с их закадычной и неразлучной подругой и мужьями, то есть уникальной группой, никогда не расстававшейся все эти долгие десятилетия.
Смущенные и польщенные герои двухминутного сюжета для местной хроники, которая будет идти на экраны как раз в разгаре теледетектива по соседнему каналу, смешались со своими друзьями и вновь окунулись в подлинный, радостный и трагический мир встреч, узнаваний, переживаний, слез, улыбок, забытых словечек и отношений, разрывающий душу мир отчаяния и одиночества искусанных в кровь ночных подушек, жестокой ярости существования, и вскоре совсем забыли о телесъемках.
На одной из многочисленных предпраздничных ярмарок города привычные суета и оживление заметно усилились: сюда должно было прибыть самое высокое начальство. Среди пестрых палаток, ларьков, киосков и балаганов было срочно сооружено сказочно-расписное чудо эфемерной фанерно-орголитовой архитектуры. В необыкновенный по своей красоте павильон завезли какой-то неведомый товар, уложили и распаковали. Все пространство вокруг шедевра ярмарочной торговли оцепили, сдавив и зажав публику как и в старые добрые времена “волынки на Ходынке”. Люди, побросав свои очереди и прекратив покупки, замерли за кордоном оцепления. Небольшая очередь перед супер-ларьком двигалась быстро и организованно. Люди платили деньги, получали товар в яркой и нарядной упаковке, отходили от прилавка, неспешно заворачивали за угол почти воздушного замка, возвращали покупку в расторопные руки, получали деньги и, выходя из-за другого угла, вновь вставали в очередь.
На ярмарочную площадь плавно выехали огромные черные автомобили, за ними - охрана и киносъемка. Величавые фигуры выплыли из недр бронированных машин, прошли к расписному ряду, поинтересовались ценами и выбором товаров, поспрашивали людей и с удовольствием ответили на вопросы трудящихся, полюбовались на груду ноябрьской земляники, пупырчатые свежие огурчики, рубцы и телячью требуху, бочку соленых белых грибов, даже изволили взять в руки и принюхаться к здоровенным ароматным воблинам. Под блицы фотокоров и стрекотание камер фигуры вернулись к машинам, утонули в недрах и глубинах. Машины мягко развернулись, выехали на улицу и унеслись на хороших скоростях в нужном направлении.
Через несколько часов все чудеса были вывезены, демонтированы, оцепление снято, покупатели и продавцы сели в один грузовик с армейскими номерами. Ярмарка вновь вступила в свои права, торгуя залежалой галантереей, обветренными кондитерским сухостоем, мятой и истекшей клюквой.
- Товарищ майор, хоть бы нам бы ту прелесть продали. Я б из своих денег заплатил.
- Нельзя. Дальше повезли. На все ведь ярмарки не хватит.
Службы контроля за исполнением приказов и распоряжений, существующие на всех уровнях государственной иерархии давно уже установили и воспринимали как некую незыблемую норму: из тысячи распоряжений, приказов и директив исполняются двенадцать. Независимо, от уровня, на котором принято то или иное решение, места и времени. Ни войны, ни другие аварии, катастрофы и катаклизмы, ни самая радужная и спокойная обстановка не могли поколебать это соотношение. “12 из 1000” неизменно и неуклонно соблюдалось в рамках страны и сельской школы, за Уралом, на своевольном Западе и за Кавказским хребтом, в тундре и в пустыне, на протяжении десятилетий. Все остальное, то есть 988 из 1000, отметалось, саботировалось, срывалось, игнорировалось, спускалось на тормозах, замалчивалось, забывалось... Вероятно, “12 из 1000” было самым устойчивым проявлением всей жизни во всех ее проявлениях. При этом оно сохранялось безотносительно к характеру и содержанию всей тысячи. Из тысячи хороших и умных приказов исполнялось 12 и из тысячи самых дурных и нелепых - также 12. И никакие репрессии и поощрения не могли изменить этой формулы.
Отчаяние и ярость тех, кто принимал решения, а затем наблюдал их невыполнение и тихое умирание-угасание, довольно быстро и ненавязчиво притушовывалось службой контроля за исполнением. Чиновники этой, самой могущественной службы, терпеливо и неназойливо убеждали разгоряченные головы, что “12 из 1000” позволяет системе нормально, без срывов функционировать, что если соотношение изменится в большую сторону, начнется необратимый процесс катастрофического развития, сметающий на своем пути все подряд - и дельное и вредное, все переделывающий, безостановочный, ничего не производящий и не дающий íè÷åãî, кроме гула и травм. Если же соотношение будет уменьшено, то косность функционирования перерастет в деструкцию и простое, элементарное вскипание, пену, пузыри и полное бездействие. Контролеры убеждали “12 из 1000” - дар природы и судьбы, который нужно беречь.
Никто не знал и не мог объяснить, почему именно двенадцать и за счет какого механизма уничтожилось 988. Все, повидимому, держалось на упорстве здравого смысла, на некотором устойчивом опережении действия мыслью. Во всяком случае, к этому выводу пришла мощная исследовательская группа, члены которой, после предоставления группой доклада, были тут же разобщены и рассеяны. Совершенно случайно и конечно непреднамеренно они в течение квартала вымерли - кто от болезней, кто в катастрофе, кто “по старости”. Некрологи об их смертях шли в общем потоке траурных рамок, поэтому тут вообще никто ничего не смог заметить из близких и посторонних.
На базе доклада исследователей-теоретиков была составлена мощная информационно-эвристическая программа, контролировавшая уже не выполнение приказов и постановлений, а состояние и ситуацию, исходя из “12 из 1000”. Строились некоторые прогнозы о стабилизации, выдавались рекомендации, тактические шаги. ЭВМ и ее команда были загружены и работали эффективно, незаметно, постоянно. “12 из 1000” было негласно провозглашено как святая из святых, на которую наложено табу неприкосновенности.
... Под напором мощного пакета лозунгов “12 из 1000” было вдруг обнародовано, предано гласности, критике и осмеянию. Началась кампания по скорейшему переходу на “1000 из 1000”. Чиновных контролеров упразднили и изъяли, программа работ на ЭВМ срочно переделывалась под слежение за ростом и достижением “1000 из 1000” по отраслям и республикам. Началась лихорадочная гонка за исполнением...
Естественным, наиболее заметным и очевидным нарушением баланса “12 из 1000” и стоящим за ним опережением действий над их осознанием стали аварии и катастрофы, как-то сразу ставшие нормой жизни. Несмотря на попытки замалчивания и преуменьшения, представления о размерах катастроф становились все явственнее. Кроме того, особо чуткие и циничные системы (системы, так или иначе связанные с внешним миром) стали планировать если не сами катастрофы, то свою деятельность в условия катастроф различного характера и порядка. Вполне уместными стали вопросы и раздумья на тему: “Что делать, если мир рухнет и придет конец света?” и “Как себя вести после собственной смерти в различных ситуациях?”
Хозяйственная, политическая, частная, культурная и всякая другая форма жизни сломалась, как только число исполнений перевалило за двадцать из тысячи. Никого уже не волновали ни разумность, ни рациональность, ни даже выполнимость заданий. Задания исполнялись исключительно ради их исполнения. Там, где добивались результата в 30 и даже 40 случаях из 1000, наступали разруха и анархия, распространявшиеся с сейсмическими скоростями. Исполнительская лихорадка, уже не подогревавшаяся лозунгами, быстро расшатывала организм страны.
Надо всем сгущалось, темнело и свирепело нечто грозное и неподвижное, готовое опрокинуться на мир от малейшей последней капли.
... Четвертый час ночи. Стоянка такси перед Ленинградским вокзалом. Небольшая, но очень подвижная и активная очередь в поисках транспорта, едущего в нужном направлении. Откуда-то из-под земли возникают два чуда, два чучела. Низкорослые, худые, обшмурганные, встрепанные головки - с кулачок, битые морды с живописными фонарями и синяками, балахонистые одеяния неизвестного покроя или, лучше сказать, неизвестно имевшегося ли покроя, неверная заплетающаяся походка в падении в любую сторону и секунду, ошарашенный взгляд, яростное бормотание. Эти шуты гороховые толкутся не на привычном для нас месте, не на сцене в театре “Лицедеи”, а меж нас. И от этого выгладят совсем неправдоподобно, смешно, жалостно. Несоизмеримо со сценическим эффектом. Их отшвыривают от всех машин. Они умудряются после тычков и затычек не падать ни телом, ни духом и все так же бессмысленно-яростно кидаются к машинам, притормаживающим у вокзала. Смотреть и слушать эту ночную парочку - и жутковато, и смешно, и щемяще стыдно. Тут облик человеческий еле теплится в грязных и пьяных отребьях.
- Нам в Сокольники. Проскочили свою станцию на метро. Эх, мать честная, давно бы дома были. - звучит (в переводе на безматерный язык) основная тема их бормотания.
Ни ловцов такси, ни водителей, ни наряд милиции, ненавязчиво наблюдающий за всем происходящим, не тревожит и не удивляет внезапность появления этих чучел, не смущает и то, что метро уже два с половиной часа закрыто, что “проскочить” две станции эта пара могла лишь со стороны Преображенки, стало быть, в метро, скорей всего, и не садилась, что таких вообще в метро не пускают, даже в самые жуткие часы пик, что до Сокольников от Ленинградского вокзала - двадцать минут самой пьяной ходьбы, а эти клянчат машину уже сорок, что Сокольники вообще в противоположном направлении.
Никто ни о чем не думает и не задумывается. Вакуум безжизненного бездумья, перевыкаченный этой последней каплей, точнее парой человеческих капель, наконец, не выдержал, с треском раздираемой ткани разорвался, и в образовавшуюся черную прореху бесконечной ночи, в безвестность, небытие и пустоту, в ту пустоту, что противостоит этому видимому и зримому миру, полетел, растворяясь и рассасываясь в бесформенность, бесцветность, в ничто, неописуемое и невозможное, этот самый, пресловутый и невозможный более, надоевший и опостылевший мир со всеми своими толпами, зданиями, философиями, лозунгами, городами, атмосферами, галактиками, метагалактиками, пропал и провалился заспанный и злой, с богами и проклятиями.
Кривая самодельная дверь из неструганых и некрашеных суковатых досок захлопнулась с шумом и скрипом.
И все потонуло в глухом и глубоком безликом беспросветном молчании.
Игра сделана.
Задумано 15.07.86
Исполнено 19.09 - 24.11.86
(ДРУГИЕ ВРЕМЕНА)
начато 27 июня 1992 года
закончено 31 декабря 1992 года
"..Во время осады, когда он
мог видеть глазами, что его
пророчество сбывается, об-
ходя по обыкновению стену с
пронзительным криком "Горе
городу, народу и храму", он
прибавил в конце: "Горе так
же и мне!".В эту минуту его
ударил камень, брошенный ме
тательной машиной, и замерт
во повалил его на землю."
Иосиф Флавий "Иудейская война"
У1.5.3. Рассказ о безумном Ие-
шуа, сыне Анана, пророчествова-
вшем более четырех лет одну и
ту же гибельную фразу.
opus 31
.
О Г Л А В Л Е Н И Е
Пещера будущего 3
Сизифов день 7
Прогулка 18
В катакомбе 19
Витковский в стране Дураков 22
Президент на проводе Неприкаянного Мага 32
Перстень Гига 34
Тезаврация 36
Три реинкарнации 38
Бордель-мотель "Зойкин свист" 42
Автопортрет 43
Струнный квартет 45
Похороны старушки 48
Памяти первых пятилеток 50
Закон Дурацкой Федерации (Дурации) о реформе
демографической ситуации в условиях перехода
к рыночным отношениям 51
В эмиграции 53
Из истории болезни 55
Шестидесятник 57
Из крымских сказок 58
Эфемер 67
Однажды мы проводили небольшой симпозиум с оргией на тему "Отражение в "Пире" Платона особенностей сексуальной революции (на примере московских подземных переходов между восьмидесятыми годами прошлого века и концом света)". Симпозиум проходил в игровой манере, но вяло - не хватало массандровского портвейна "Ливадия", а без него "Пино-Гри Ай Данииль" был черезчур сладок и никак не воссоединялся с "Мускатом белым Красного Камня", подарком нашему клубу от главного евнуха бахчисарайского эмира. После недавнего визита вассальной Донецко-Приднестровской Рады запасы портвейна "Ливадия" катастрофически сократились и теперь его дарили только поэтам - вечно эта шантрапа умела подлизываться к властям!
В теме обсуждения возникла незавершенность, в картине нравов перехода под Пушкой появились слащавые и всем надоевшие ноты ночных заморочек Арлалю (Арбатского Лабиринта Любви) с нежными, но ñкучными двенадцатилетними феями отцветающих колледжей и лицеев.
Стала теряться эластичность понтийского полнолуния и даже стройные, ничем не задернутые ноги студенток-первокурсниц, обслуживающих симпозиум (эта работа считалась среди них более утомительной, но зато и более престижной, чем дегустация вин или сочинение смесей из лавандового, розового и полынного масел), утратили терпкую смуглость и персиковую неясность очертаний - откуда-то надвигался, наползал из-за Чонгарского моста, вздрагивал на вершинах куэстовых гор рассвет и через час симпозионарное очарование должно было кончиться.
-Друзья! - прервал затянувшееся немыслие Вывернутый. - Я, кажется, вспомнил одну давнюю историю, способную не только восполнить недопоставку "Ливадии", но и смягчить сладость "Пино-Гри" небольшой долей горечи.
Вывернутый возлежал на мраморном ложе, прогреваемом изнутри до комфортной температуры, в ловко заправленной хламиде с патрицианской каймой - недавно менджлис подтведил его баронское звание. Хламида, скроенная из куска парусины, вызывала немую зависть и робкое желание завернуться в нее вместе с Вывернутым у студенток кафедры филологии и герменевтики. Впрочем, они завидовали не только этому - их кафедра имела всего лишь третий рейтинг, вслед за неагонистической поэтикой и философской игротехникой - а пото-му на их герменевтические и даже гомелетические симпозиумы допускались даже слабо суггестивные коньяки и обитатели кафедры ïсихологии, пневмотехники и антропософии - народ грубый, невежественный, нетонкий.
Из-под ближайшего кипариса раздалось вечно энергичное Танка "Валяй!" и Вывернутый широким жестом подставил свой неимоверный кубок под меланхоличную мускатную струю и, прежде, чем начать говорить, долго тянул тончайший яд восхитительного вина. Его знаменитый многим кубок представлял собой массивный напряженный фаллос из баккара с нефритовой инкрустацией, увенчанный изящной, тончайшего литья чашей, вмещавшей не более пол-унции вина. Удержать долго этот кубок у рта мог не всякий - он весил около пяти фунтов.
-Эта история, собственно, наверно, вымышленная, во всяком случае, я слышал ее от человека, которому можно доверять только в очень узком спектре, хотя он и магистр, и постоянно общается со своими предстоящими, прошедшими и даже несостоявшимися реинкарнациями. Вы когда-нибудь слышали такую фамилию - Когенов?
-Кто ж не слышал про старика Когенова! - вновь возник под кипарисом неутомимый в вине и прихотях Танк.
-Между прочим, настоящее его фамилия, до обрезания - Попов, хотя теперь он утверждает, что его предки служили в Иерусалимском храме еще при Ироде Великом и стояли выше левитов.
-Старик Когенов!.. - Геро зашелестел воспоминаниями, где все давно уже потеряло всякий смысл, но сохранялось в точной хронологии и позициях персонажей прошедших событий, прошедших настолько, что как и не состоявшихся, хуже любой выдумки. - Был тиуном на первых играх. Бакалавра получил за расшифровку касталийского текста, найденного в Кызыл-Кобе; если мне совсем не изменяет память, именно он разработал второй закон Ома для незалежных территорий, он же читал довольно пошлый и замурзанный курс по мистическим основам сопротивления материалов в исправительно-работном лицее для малолетних вундеркиндов-рецидивистов.
-Геро всегда все путает. Курс мистического сопромата написал я, а второй закон Ома вовсе для самостийных, а не для незалежных стран в условиях полнолуния - он и действует только при полнолунии. Кстати, этот закон открыл, как ни странно сам Ом, но посмертно, реинкарнировав на одной из игр - отчасти действительно в Когенова, отчасти в Перышкина. Поэтому он такой и получился - òолько при полнолуниях, неуниверсальный. Так что там за история с с этим Когеновым? - сколько бы Неприкаянный Маг ни выпил, он не переставал брюзжать и уточнять границы и параметры мира, давно им покинутого и непосещаемого.
-Прошу только учесть, что я слышал эту историю от него, но автор - вовсе не он. Отнюдь. Когенов уверяет, что сочинил ее один ушлый геоботаник, специалист по пасленовым, репрессированный за попытку участия в жизни пасленовых и рыночных отношениях одновременно, помните, когда вдруг резко объявили о противозаконности рыночной экономики и денег в условиях раннего капитализма? - а он только-только, одним из последних, заключил сделку о поставках, кажется, скандия, куда-то в Персидский залив. Всего несколько тонн теплотранслятора для кришнаитской атомной станции, а человека чуть не объявили коммунистом. Так вот, этот Пасленовый (будем его так называть - все равно его нет с нами), работая над архивами Никитского ботанического сада и ковыряясь в томах, относящихся к 1815-1817 годам - представляю, сколько там было муры, посвященной столетию грядущей Октябрьской революции (он писал по гранту Массачусетского технологического ПТУ исследование "Роль пасленовых на Венском конгрессе 1815 года" - очень важная тема, если учесть, что Талейран именно в это время увлекался турецкими табаками, в быт Пруссии и Австро-Венгрии стремительно ворвались картофель и помидоры, а Александр Павлович Романов был без ума от синеньких, из-за которых потом попал в глупейшую историю в Таганроге, связался с нехорошей компанией, пришлось одного его дублера отправить в Тобольск в качестве прадеда Григория Распутина, другого заколотить в гробу и похоронить аж в Петропавловке, а третьего законопатить в космос, на переквалификацию в гуманоиды, самого же Александра Павловича сделали цеховиком по производству анаши из белены; вечно у нас экспериментируют в сельском хозяйстве, то эта белена, то "Черный доктор", то коксагыз и кукуруза, ну, разве можно называть вино "черный доктор"?), откопал в тех архивах указание на историю, имевшую место быть в Шумерском царстве в 2348 году от Сотворения мира, в необычайно сухую осень, в точке с координатами 15 градусов 48' 26" к востоку от Гринвича...нет, прошу прощения, Гринвича еще тогда не было, значит - от Гибралтара, хотя он назывался тогда иначе, впрочем, кажется, он никак не назывался, потому что еще не был открыт, хотя, опять же - ошибаюсь, он был уже открыт, но народом, который не знал шумеров, а главное и сам исчез достаточно бесследно, даже не оставив следов знания им Гибралтара, впрочем, он не мог не знать его, ибо вовсю пользовался Гольфстримом, а ведь нельзя пользоваться Гольфстримом, не будучи знакомым с Гибралтаром; вторая координата -12 градусов 8' 14" к югу от столицы Атлантиды - знать бы еще, где все же она находилась! - Вывернутый пригляделся к багровому отсвету осколков вина в хрустале своего бокала, мастерски поиграл им, так, что ни одна капля муската не упала на вяло-белую груду розовых лепестков (Вывернутый любил лежать на лепестках крупных чайных роз, я же предпочитаю мелкие кроваво-красные лепестки, они не столь масличны и эфирны, но гораздо сильнее возбуждают, осо-бенно, когда рассыпаны под загорелыми блондинками). - Между прочим, только коптам потом удалось расшифровать нечто подобное, я сам проверял, пришлось даже реинкарнировать в научного секретаря при коптском царе - вот самодур-то был! ведь чуть не сбросил меня на съедение своим зверюгам, хорошо, что в охране однокурсник по Сорбонне из Тринадцатого века попался - спасибо, выручил, не дал погибнуть лютой смертью.
Дожди не выпадали все лето. Вот уже и осень кончалась, а в пустых до синевы небесах безжалостные боги мстили людям за скудость весенних жертвоприношений. В Храме Энки в Эредуре средний жрец третьей череды, недавно названный Тамиатом, возжигал священный тамариск на малом жертвеннике. Храм был пуст, что бывало почти всегда в начале этой череды. Внезапно тамариск вспыхнул с необычайной яркостью, огонь шумно затрещал, неся открывающуюся тайну, еще одну в этом юном мире; пламя потянулось вопреки сквозняку, вглубь. Тамиат, влекомый Силой огня, двинулся и вскоре оказался перед Священной стеной. Здесь пламя, разбрызгивая мелкие искры, поползло вверх и остановилось, указуя на светлое пятно величиной с ладонь. Руки Тамиата отяжелели, правая, держащая пучок тамариска, обрела бронзовую неподвижность и нечувствительность, левая стала подвижна и изменчива как таинственный металл, что подарили недавно чужие боги. Эта ставшая чужой рука вошла в язык пламени и потянулась к пятну. От прикосновения к нему Стена рухнула, передТамиатом разверзлась пещера, а он пал замертво и лежал бездыханно, пока в Храм не вошли жрецы и люди.
Пещера, диковинные руки и неугасимый пучок тамариска указали, что свершилась Воля. Верховный жрец и пришедший в себя Тамиат направились в пещеру, наполненную до краев мраком. Угас даже пучок тамариска.
Никому не дано знать, сколько шагов отмерили вошедшие и прикоснувшиеся, прежде чем их остановил Глас:
-Стойте и смотрите - вот что вас ждет!
Впереди осветилось неясное пространство, а в нем, плоско и одноцветно, проступило изображение. Угадывались знакомые здания и улицы - то несомненно был Великий Эредур. Стали встречаться узнаваемые пейзажи и лица, но не все - в Храме Верховному явно были незнакомы два-три жреца. Вот Тамиат узнал себя, но очень старого, одиноко живущего в незнакомой келье, без привычных соседей. Верховный увидел собственное погребение и с горечью обнаружил, что, судя по внешнему виду хоронящих, это произойдет очень скоро - все они выглядели, как и сейчас.
Каждый видел в одном и том же пространстве свое.
Верховный жрец видел теперь бесконечные битвы, сражения, поражения, разрушения. Каким-то образом он понимал события, что происходит и кто побеждает. Вот пало их великое царство, погрузился в пучину небытия великолепный Эредур, вместе с Храмами и усыпальницами. Пришли и ушли другие народы и люди, Земля то пустела, то вновь заполнялась жизнями, все диковенней и чудней.
Тамиат видел, как писались бесконечные тексты: сначала привычном стилом на глинянной дощечке, потом - краской по коже, потом - на каком-то тонком и белом листе. Способы написания и сами знаки все время менялись, неизменным оставалось лишь одно - они все исчезали: их сжигали, топили, топтали, закапывали, выбрасывали. Но Тамиат видел и понимал - новые поколения восстанавливали старые тексты, не зная их, писалось все одно и то же, хотя по-разному, в разные времена и разными.
Чем дальше разворачивалось перед ними будущее, тем больше было мельтешения, видения сменялись все быстрей, пока не превратились в серую рябь, которая, все ускоряясь, не стала, наконец, совсем белой и непрозрачной.
-Уходите. Отныне пещера будущего доступна людям. - Раздалось из выси.
Они повернули назад. Теперь их путь освещался маленькими огоньками-факелами горящего тамариска, создававшими причудливую и все же довольно ровную тропу.
Они вышли из пещеры. Их благоговейно ждали жрецы и люди, оказывается, уже много часов.
Их долгий рассказ был тщательно запечатлен в памяти людей и еще тщательней - записан жрецами. Комментарии к их рассказу занимали умы людей несколько столетий.
Но в пещеру больше никто никогда не входил. Людям знание будущего казалось бесполезным даром богов.
* *
*
Вывернутый замолчал, раскачал в своем бокале тяжелую массу вина и сделал неглубокий глоток. Ночь святого Лаврентия была совсем на исходе и вот еще одна, наверное, последняя звезда устремилась в поиски чьего-то будущего счастья.
Все молчали.
-Тебе нравятся мои стихи? - спросил я у той, что лежала рядом.
-Да,очень.
-Хорошо. - Я сбросил исписанный листок с балкона в ночь, и он полетел, рифмованно порхая среди кипарисов, к фиолетовому от вина и йода морю.
Назавтра надо было сдать статью в журнал, где никогда до этого Некитина не печатали, да и теперь, судя по всему, не напечатают, во всяком случае явно не собираются - но ведь обещал принести материал. И забыл. Остался всего один день, последний, стало быть.
О чем она и основные ее идеи у него уже давно сложилось, но
надо было решиться: тема явно не его, литературных заделов - никаких, ссылки - самого общего плана: Платон, Илья Пригожин, о. Павел Флоренский, Альберт Эйнштейн, Михаил Булгаков, Августин Блаженный, кажется. В целом они допускали эту статью, но с осторожностью и оговорками...
Идти в библиотеку Некитин, к сожалению, не мог, - его аспирант недавно засыпался с поличным: пытался по некитинскому билету получить какую-то книгу по истории будущего. Приговор - условное лишение читательских прав. Дома, как всегда, у Некитина не было. Он снимал у обнищавшего политико-экономического профессора угол. Профессор во-время не перестроился на какие-нибудь лизинговые или опционные дела, теперь вот сдавал по знакомству бывшим интеллигентам койку, торговал книгами, когда-то в изобилии наворованными в парткабинете и в Ленинке, а также приторговывал на том, что удавалось его старухе ущучить на благотворительных распродажах для неимущих и раскоммунистиченных. Пришлось Некитину ехать на работу, кстати, опять совсем новую - кем и где он теперь работал, он еще толком не понял, как и за что ему собираются платить, да и собираются ли вообще - тем более.
В шумном зале отдела малых фьючерсов Некитину, из уважения к его непонятному статусу и резюме, пестротой которого потрясалась вся фирма ( конфиденциальность личных дел и заявлений сотрудников здесь явно не соблюдалась), ему сразу выделили компьютер ("раньше здесь сидел консультант по доархейской коммерции, жук, надо Вам сказать, еще тот"), не Богъ весть что, триста восемьдесят шесть мегабайт черно-бурятской сборки, Макинтош с IBM-овскими программами и очень пошлой версией Сheewritera. Когда-то он работал и на приличной технике, со множеством удобств и защит, однако к баловству так и не успел привыкнуть.
Некитин создал себе директорию, навесил несколько излюбленных программ, сунул початую и обкуренную, в крошках самодельной махры, исписанную-переписанную дискету в три с половиной дюйма и застрекотал, как обычно, правым указательным пальцем, лишь изредка задумываясь над куда-то завалившимся словом:
В.Некитин
РАЗНЫЕ ТАМ ПРИРОДЫ ВРЕМЕНИ
Я вот что в последнее время думаю - что противостоит невесте? Потому как, что с ней очень похоже - выяснено: это покойник [в сборнике по балто-славянскому погребальному обряду, статья Байбурина и Левинтона, там же - сказочка про Ивана-дурака, вечно путавшего похороны со свадьбой, до тех пор, пока гости не обнаружили, что это действительно одно и то же]. Как и невеста, он сопровождаем вполне притворным плачем: "ой,да ты куда? да на кого ты нас покидаешь? ой, да вернись!" - не дай Богъ, если и вправду вернется. И невеста и покойник - под белым покрывалом, чтоб дороги назад не знали. И оба безвозвратно движутся к неизбежному и неотвратимому, ибо, как и смерть, так и зачатие (предполагается - в первую же брачную ночь или во всяком случае эту ночь и проводят или уж в крайнем случае для того и берут невесту и делают из нее нечто детородное). Невесте противостоит то, что либо идет, ведая (в слове невеста проглядывается ведение, весть, вещание, знание о будущем), вещун или вещунья, либо то, что вообще никуда не идет и, допустим, вступает в брак ради похоти и "секса" (что теперь совсем уж одно и то же стало), а не ради детей, либо идет, но не туда (не на свадьбу с мужем, человеком, следственно, ведь во многих языках муж и человек - единое слово; противостоящее невесте) существо идет на свадьбу, значит, с чертом), либо, наконец, вообще не идет, а производит какое-другое движение, например, летит либо движется странным, таинственным, чудодейным образом. И существо, прямо противоположное невесте по всем этим параметрам, -ведьма (вещунья, знахарка и все такое прочее). Ведьма всегда вызывала, несмотря на иногда доброе отношение к людям, особую их ненависть. За чтобы это?
И тут, мне кажется, таится проблема времени: вещунья, ведьма знает будущее, а это нечеловеческое дело, во всяком случае - не живых людей и даже не покойников [Данте, "Божественная комедия", кажется, в круге первом ада он встречает знакомых, умерших не так давно и с удивлением обнаруживает, что они, неупокоенные грешники, совершенно не помнят ближайших дел и событий своей прошлой жизни, но хорошо ориентируются в предстоящих событиях покинутой ими ситуации]. И ведь не зря ведьмы не только с чертями и прочей нечистью якшаются, но и питают упырей и вампиров, по этим ведьминым сосцам их и отлавливала инквизиция [помнится статья какой-то современной американской ведьмы в "Иностранной литературе" N3,1992 год совершенно точно - это тогда начали к деньгам нули приписывать; что-то у меня вместо ссылок целые тексты получаются, надо будет их потом отсюда вытащить].
Человек смертен, это его самая отличительная черта [Аристотель, не помню откуда только] - и от богов и героев, что бессмертны и от прочих тварей, неосознающих своей смертности, ущербности по сравнению с бессмертными. Человек переживает свое небессмертие как несовершенство и готов противопоставить своей смертности всю организацию жизни [из начала "Философии хозяйства" о. С. Булгакова]. Он даже придумал такую хитрую фикцию как время.
Что это - его придумка и более никому время не нужно, знали еще Платон и Сократ [Платон, диалог в первом томе старого издания, в самом конце]. Вот как странно описывает время Платон устами Сократа: мифологию принято начинать с Гестии, дочери Хроноса и Реи, времени и пространства (или движения). Не правда ли, странно? Номинации начинаются с дочери. Да ведь это то самое яйцо, что раньше курицы, очаг мироздания, крохотная по размерам, сверхтяжелая точка-капелька, раскаленная и свернувшая в себе и пространство и время (поэтому-то и первые дни творения растянулись на миллиарды лет, что время только разворачивалось, мы и по себе знаем, как медленно течет время в начале жизни и как мы все хотим его ускорить, а в конце с той же страстью пытаемся удержать быстро текущее время - да нет! куда там! - оно уже неудержимо и неотвратимо катится только в одном направлении - к нашей смерти. Итак - в начале была точка [говорят Эйнштейн, Илья Пригожин и другие физики], которая породила проект мира (Логос, Тору), а затем, после взрыва началась реализация этого проекта в наш современный космос и миры вселенной. Первый день творения, если верить геологам [посмотреть в новейшей энциклопедии на "космогенез", лучше Enciclopedia Americana или das Grosse Brockhaus или Britanica, везде, словом], занял больше половины прошедшего срока. Разумеется, если бы это был процесс перехода от простого к сложному, от элементарного к высоким организованностям, то мы бы до сих пор еще не доползли бы до клетки. Мир сразу стал разворачиваться как сложное. Даже скорее наоборот - он стал опрощаться за счет материализации, разворачивания пространства и времени, началась энтропия, сперва медленная, а теперь, на разгоне, катастрофически быстрая. Ведь пространство и время разворачивались из Гестии, из некоей единой сути, истины. Опошление, названное позже космогенезом, привело к дроблению и унижению Гестии, низведению ее до положения богини домашнего очага ( в латинском пантеоне ее звали Вестой).Но тут возникают две легко проскакиваемые идеи:
- во-первых, куда бы олимпийцы не собирались - на очередную пьянку, войну или пленум, в доме всегда оставалась неизменная Гестия: очаг мира всегда небесхозен;
- во-вторых, не странно ли, что вещи и вести - однокоренны и родственны Весте. Вещи свидетельствуют о ее настоящем presense (овеществленном, зримом, явном настоящем, настоящем настоящем [не по Августину Блаженному, который, кстати, нашелся - на полке с библиями и евангелиями]), а вести вестят, естественно, о предстоящем настоящем, утверждая в этом предстоящем именно настоящее, чем и отличаются от ожиданий, мечтаний и предчувствий. И вещи и вести истинны по происхождению, хотя и вынуждены, согласно Анаксагору, [Хайдеггер и Ниtцше], платить пеню за свое существование, в котором Гестия множится на множество частных идей и истин ( в отличие от Бытия, могущего и несуществовать и быть несущественным, также как и Гестия по сути своей изначально была вне Бытия).
Итак, Хронос пожирал своих детей, которые рожала и приносила ему стоеросовая Рея. Понадобилась изрядная доля энергии (Зевс-громовержец), чтобы Гестия раскололась на множество сутей, чтобы мир приобрел плюралистичность истин, каждая из которых стала богом ( в индийском пантеоне, возникшем первым, - 30 миллионов богов, у греков - несколько сотен богов, титанов и героев, такие молодые народы как славяне , обошлись дюжиной божеств, дети современной цивилизации, современные язычники- алтайцы, якуты, прочие тимуриды - еще беднее, у коммунистов было два-три бога, у нонешних - один, да и тот фиктивный - деньги).
Понятие "время" также присуще (а не суще само по себе) людям, как и понятие "природа" [Ахутин "О двух природах природы"] и оба они, в силу своей при-сущности человеку, имеют двойную природу, что, естественно, свойственно и человеку: он и тварь Божия и творец, по подобию, стало быть, и по образу Божию. Две природы природы заключаются в том, что одна - "физика" [physis - как бы это выцарапать из компьютера греческий алфавит!], та, что, согласно Аристотелю, не дана человеку в мышлении и деятельности, непознаваемая природа, а другая - натура [natura, natura naturale, natura naturalesa] есть наша мастерская (у Ф.Бэкона, кажется,:"знание - сила" и еще у этого, как его : "мы не можем ждать милостей от природы") Природа вообще отличается от космоса, который был до человека, тем, что она - при роде человеческом, без него не мыслится и не существует, ни физическая, ни натуральная. И после нас не будет ни природы, ни тем более окружающей среды. Холодный и пустой ко
-Вам кофейку сварить? - девица с загадочно привскрывшейся за лацканом неброского делового пиджака грудью склонилась к Некитину, неся перед собой сладкую волну косметики, опийно одуряя сильно постаревшего в передрягах, ссылках и вверхтормашечных реинкарнациях Некитина.
-С удовольствием, - и, слегка помедлив, -и с сахаром.
Девица выдернула из множества розеток одну вилку, вставила другую, от кофеварки. Дисплей тихо угас.
-Я там статью набирал.
-И не запомнили?
-Я ж не знал, что мы будем пить кофе именно из этой розетки.
-И много там было? Хотите, я набью Вам текст по новой? Сама?
-И сами все сочините?
_Вы, что, - без черновика чеше...печатаете?
-Я сам себе черновик. Зачем же бумагу на черновики переводить? Извольте теперь варить кофе покрепче.
Он вернулся из Египта никем: отцовское ремесло он уже почти совсем забыл, оно ему было скучно и неуместно ибо привязывало к этому маленькому, все и всех знающему Назарету, к большой и вечно нуждающейся семье. Лекарское же ремесло не давало практики - люди так привыкли умирать зазря, что плата за здоровье, как и забота о нем, казались им чрезмерной роскошью. "Скинув сандалии, не заботься о ремешках". Страна погрязла в политике и патриотизме. Все герои, все жаждут смерти во имя Учения. Все помешались на Маккавеях, царях и пророках прошлого. И каждый жаждет и мнит себя новым Давидом, Моисеем, Авраамом. Всяк вчитывается в Книгу и ищет там себя, только себя, примеривая неясные пророчества и неистовые слова на свою судьбу и шкуру.
А он так хотел их лечить. Всего лишь лечить. Снимать боли и выводить хвори, уничтожать в людях всякую заразу и нечисть. Каждодневно - и в этом он видел свой долг и призвание. Но люди махали на него руками и говорили: "Иди!". И он скитался и слонялся, утрачивая без практики столь трудное ремесло лекаря и терапевта, лечителя душ человеческих.
В одном городке ему как-то сказали: "Не твой ли двоюродный брат терапетствует на Иордани? - Прекрасные результаты дает его водолечение! Поди, попробуй, может он возьмет тебя в дело. Или ты откроешь свое, если повезет. Говорят, Иоанн - добрый малый и честный человек."
И он пошел на Иордан, где еще Ирод Великий открыл для себя курорт на местных горячих источниках.
Иордан - светлая речка, прямиком текущая из полного жизни Генисаретского озера в мертвое Асфальтовое море. В истоках Иордан целебен и прекрасен, в низовьях и устьях - гибелен и тлетворен: здесь до сих пор из земли вырываются серные миазмы от спаленного Десятиградия, во главе с Содомом и Гоморрою.
Иоанн открыл свою водолечебницу чуть ниже по течению от Иродовых пещерных ванн.
Cтояла зима, безоблачная и спокойная. Иоанн был рад встрече. Дела его шли хорошо - клиентура не убывала. И дело было вовсе не в лечении - приходило и много вполне здоровых. Всем хотелось послушать Иоанна и многие с надеждой вздыхали, слушая его обличительное вдохновение: "вот и сбылось по написанному, вот и пророк вновь явился". Иоанн себя таковым не считал, не потому, что не смел, а просто - не чувствовал в себе этой силы. Да и безопасней было - говорить от себя, своего имени, не привлекая в союзники Царя небесного.
Исус попробовал процедуру Иоанна. В ней не было ничего нео-бычного: входишь в воду, а далее - обыкновенные ессейские слова и манипуляции: этому научают в Египте в первые три года.
Когда Исус стоял в реке, случился эпизод, показавшийся всем знаменательным: невесть откуда взявшийся белый голубь-паломник сел на голову Исусу, поворковал и отлетел, хлопая крыльями. В Иудею проникла римская мода на предсказания авгуров по полету или внутренностям птиц. Тут же нашелся шарлатан, объяснивший случай с голубем самым очевидным образом:
-не сносить тебе головы в ближайшее же время, не минует тебя чаша сия, как и чаша Иоанна, из которой принял ты лечение.
Солнце уже клонилось в сторону гор, оцепляющих Мертвое море, и в его косых лучах голубь взбил над Исусом воздух так, что на миг возникла фантастическая картина - золотисто-зеленый ореол.
Лишь Иоанн увидел эту мимолетную красоту и восхищенно замер, смутив Исуса.Тот, смутившись, пошел, не глядя, да не в ту сторону, а на заиорданский берег, в пустыню. И вскоре там затерялся.
Все думали - пропал.
А он лишь заблудился. Присел в изнеможении на сиреневый от зимних сумерек камень и задумался
Некитин допил чашечку крепкого, почти совсем несладкого кофе и потихоньку-помаленьку восстановил текст, как и что смог. А, lойдя до пропащего места, чуть-чуть перекрестился и пустился далее:
По одной своей природе время циклично, по другой - поступа-тельно и векторально. Одно измеряется по солнцу, водяным колесом, механическими и прочими часами, другое - в песочных часах. Оно истекает сверху вниз и никогда - наоборот. "Нельзя войти в одну реку дважды [Гераклит, проверить] - это про песочное время, "ничто не ново под луною" - [Зенон Элейский, может у Диогена Лаэрция есть ссылка?] - уже о циферблатном бесконечном времени.
В жизни человека времени противостоит судьба - здесь можно говорить о моменте судьбы. Его значимость впрямую зависит от нашего личного поступка - явления биографического времени, и общего события - явления внешнего, исторического времени. И вместе с тем момент судьбы обратно пропорционален календарному времени и частоте повторения поступков и событий - чем больше их (поступков, событий и календарного времени) прошло, тем незначимее они как момент судьбы: первая брачная ночь существенней десятитысячной, как первый день творенья - сегодняшнего дня.
Time is money - "время - деньги" и, следовательно, деньги имеют также две природы: по одной они самоценны и радуют нас не столько своими возможностями, сколько собственным радужным видом, хотя, стоит заметить, чем необеспеченней валюта, тем она цветастей - посмотрите на латиноамериканские и советские постперестроечные банкноты - ну, разве это не фантики и не Третьяковка?
Бесцельным деньгам, этому объекту тезаврации, противостоят целевые деньги, деньги как средство достижениz целей, деньги-капитал. Мы прогрессируем - и наши деньги прогрессируют вместе с нами: на заре денежной юности тезаврации подлежало до 80% благородных металлов [это должно быть у Броделя, скорей всего в первом томе], в Средневековье соотношение было 3:4 или 4:3, а в наше целеустремленное время только нумизматы и паникеры превращают деньги в сокровища.
Если транспорт оперирует пространством, то время хранится либо в банке в виде денег, либо на складе в виде товара, который потенциально - также деньги. И при этом хранить - повидимому, как и хоронить - от "хроноса" - времени, пожирателя всего подряд.
Своего времени нам всегда не хватает. По отношению ко времени мы можем определять отношение других к делу и собственности, да и свое то же: занятые своим, мы не замечаем время, либо ощущаем его жуткий недостаток, находимся в цейтноте; но кто ж не знает, как утомительно тянется время, когда мы - не в своем уме и деле (а так как дети всегда не в своем уме и деле и собственности не имеют, то и транжирят время по напрасну, и томятся им, умоляя "времечко, поторопись! сделай меня повзрослей, чтобы я мог распоряжаться и тобой и собой и делом. Сколько таких инфантильных стариков и старух встречал я на разных службах - и государственных и, увы, коммерческих: люди клянут судьбу и миг своего рождения, протрясая жизнь в спячке, склоках и компьютерных играх).
Пока мир причинен и подчиняется формальной логике Аристотеля, время людей течет в одну сторону - оно каузально. но есть ведь и другие логики - возможного, вероятного, желаемого, есть даже следственная логика [шутка, но в логике следователей у Солженицына в "Архипелаге" прослеживаются эти странные законы "следственной логики" - человек всегда виновен, признание есть высшее доказательство вины, виновен тот, кто не с нами, а также тот, кто неправ]. И, если это так, то время даже по кругу может ходить в разные стороны. Истинное время движется и справа налево и слева направо - и по и против часовой стрелки - разве мы не молодеем иногда? Правильное время всегда движется по солнцу или по его проекции - циферблату. Так голубь-правик всегда кружит справа налево, голубей же иноходцев люди уничтожают - чтоб не портилb строя (а если говорить о самих людях, то уничтожают людей творческих, с левой резьбой, но никогда не удастся уничтожить всех левосторонних - они также важны для истины, как и правосторонние).
Это беспричинное или допричинное время порождает интуицию, открытия и озарения, но, будучи само продуктом человека, появляется только в ауре "левосторонних" - если Вы заметили, что время обратилось вспять или просто замедлилось, знайте - âû в окружении гения или злодея, рядом с вами Иисус Навин или Атрей, деверь Елены Прекрасной.
Допричинное время - время, когда люди были земнорожденными, античным Кадмом или иудейским Адамом Кадмоном.
Но есть еще и такие времена, которые текут параллельно, с другой скоростью к существующим и имеющие другую природу. Архэ таких времен заключается в
-Что такое? - вскричал Некитин.
-А в чем дело? Мы электросеть чиним. Ваша же фирма вызывала. Мы,что? - под напряжением должны работать?
-Вы бы хоть предупреждали.
-Вот когда будем по новой врубать - предупредим, конечно. Мы в технике безопасности рубим.
Исусу представилось, как первый человек, живший еще в пещере, впервые ощутил самого себя как человека. Это ведь происходит с каждым, в определенном возрасте, где-то на сороковой месяц жизни. Так и на заре жизни всего человечества была это окрыляющая минута: он вышел из пещеры, расположенной на недоступной, головокружительной высоте. Впервые страх неведомого - самый первый и мощный страх человека - сменился радостным и легким чувством радостного и светлого понимания. Он забрался на эту верхотуру ради безопасности - не всякий хищник заберется в эти кручи. Но вот теперь он вдруг увидел там, далеко внизу, в утренней чистоте и прозрачности красоту мира, его притягательность и свою властную, победительную отделенность от этого мира.
И он сказал себе, впервые и невнятной мыслью: вот мир мой и вот я сам над ним. Он будет вечно пребывать таким, а я изменился, вот сейчас я сам собой изменился и потому не такой, как этот мир.
И с гордостью подумал, встав на самый край разверзшейся и манящей пропасти, что может и хочет обнять всю эту долину, соединиться с ней и вместе с тем сохранить свою способность к самоизменениям. Стоит только оторваться от земли, оттолкнуться ногами от нее и полететь - и не преткнется нога о камень ибо он - любимец создателя и не позволит тот, кто его создал, упасть ему и разбиться.
Напоенный этой гордостью и радостью особенного ото всего остального бытия, он готов был шагнуть, низвергнуться, прыгнуть, в буйстве гордости и отчаянного счастья, но тут увидел парящую вровень с собою птицу - вот и она камнем полетела вниз, а только что медленно парила кругами, как и человеку хотелось. Вот она достигла склона, но не разбилась, а, вцепившись когтями в добычу, рванула вверх и скрылась, уйдя за гору, к своему гнезду.
Человек внимательно посмотрел на свои руки и понял, что врядли ему удастся такое, как птице. Что он беззащитен и если пойдет наперекор своей сделанности, то, конечно, проявит свое право на самоизменение, но погибнет. И он понял, что это самоизменение дано ему, чтобы он отмерял его с осторожностью, осмотрительностью, был бы сам себе мерой и мерой всему, с чем может вокруг сравниться.
Надо было успокоиться и он вышел на балкон. Внизу две мелких собачки пытались наладить отношения, но то ли сучка была черезчур âертлява, то ли у кобелька нервы ни к черту,- ничего у них не выходило, азартное повизгивание скоро перешло в скулеж.
Исус сидел среди камней, из них одни были округлые, а иные - острые и непокорные даже ветру.
-Что это? Зачем я среди них? Или это - ученики мои? Стадо мое? Не указует ли мне Господь не на их твердость и непонятливость, а на тщетность моих усилий? Ходить среди людей и учить их лечением духовным - не то же ли, что среди камней ходить?
Пусть это - не стадо мое, но хлеба мои. Плоды трудов моих либо повседневная пища. Во дни мои - грызть эти камни, ибо не хлебом единым жив человек, но и камнями: мыслями и верой твердой.
И в этой мысли о хлебе насущном ему услышалось о судьбе - не как и не то, что видят и почитают в ней чародеи и волхвы - не рок и не неотвратимый фатум, но путь, неясный и широкий, в неявных целях, которые еще надо понять. Не гаданиями и угадываниями, за которыми опять стоит счастье, удача, судьба, а состраданиями и страданиями - своею и чужою мукой - не надо отворачиваться и от собственной чаши, ибо ее не минуешь (ты можешь не пить, но глотать придется), и от язв и корчей измученных людей. Уж если вступил в эту жизнь, то самое твое рождение есть первый и самый решительный шаг к страданиям и смерти, так что все последующие - почти забава.
Судьба - это то, что нам дано, но нам утешительно думать, что мы ее взяли сами.
Некитин расслабился, закрыл глаза, отключая постепенно все свои системы восприятия мира, пока не достиг их утончения до предела: он услышал возню блох в паршивеньком кобельке и легкий хлопок, издаваемый фотоном при отрыве от Солнца. Теперь можно было èдти вновь восстанавливать текст и двигаться дальше:
Время, рассуждая этимологически, у нас преобладает явно женское: само слово произошло от древне-индийского [в словаре Фасмера это указано] vartma - колея, рытвина, дорога, то есть нечто безусловно векторальное, даже неотвратимо векторальное. Хотя, если приглядеться - от того же слова не только "вереница",но и "верига" (время как аскеза и непосильная ноша) и "вертеть" (мотив мужского времени; как тут не вспомнить незабвенного вертухая- стража тюремного времени и срока,- вот истинно мужское занятие).
Но это все - по науке. А есть ведь и другие соображения, аналогии, мотивы... Вот, в большинстве языков время и погода слова либо одни и те же либо очень близкие (в испанском tiempo -и время и погода, в английском time - и время и сезон, в русском время и ведро-хорошая погода - слова однокоренные). Время - всегда время действий: охоты, сбора, полевых работ или пастьбы. И вне действий время исчезает, что особенно заметно при чьей-то смерти либо в игровом action crisys: время начинает тянуться до бесконечности и мы никак не можем дождаться, когда же все это кончится. Детство, как эпоха бездеятельностная, также тянется мучительно долго, и мы его подгоняем, становясь на цыпочки и закуривая слишком раннюю для себя сигарету.
Во "времени" есть магическое окончание -ма (мя), присущее таким словам, как схема, тема, теорема, аксиома. Это - собирательно-абстрагирующий греческий суффикс, соответствующий немецкому-keit, -heit, -eit (Z - eit - время, где Z - видимые песочные часы, не правда ли?). Сохраняется -ma и в английском языке ( time), правда, как всегда, в искаженном виде. И, следовательно, коренным во времени является "вре" - "вред","вредитель","враг". Время, стало быть, - наш враг, нами же придуманный. Мы боремся с ним, преодолеваем его, не замечая и забыв,что сами себе его придумали.
А кто-то видит это и тихо улыбается нашей возне с собственной затеей: чем бы дитя ни тешилось - лишь бы не корчило из себя Меня.
Не отсюда ли наше дерзновенное отождествление бессмертности с божественностью? Как только мы перестаем бороться со временем, мы превращаемся в великих, бессмертных и божественных и - как печать и признание этого - быстро и не очень естественно умираем - то после выпивки с Сальери, то под пулей какого-то иностранца, то захлебнувшись собственной блевотиной. Да и
Некитин работал исключительно указательным пальцем правой руки, поразительно бегло и бойко. Левая действовала только при переходе на верхний регистр либо для других еще более редких процедур с клавиатурой. Незнамо зачем, левый указательный палец вместо Shiftа нажал что-то другое и все набранное до сих пор исчезло с экрана.
Исусу становилось все тяжелей сохранять безразличие к самому себе - жажда, холод и одиночество одолевали и наводили путаницу и порчу. Он знал - стоило ему сейчас захотеть себе малейших послаблений - и они будут исполнены. Они. Но он сам при этом прекратится. Он станет не самим собой, а потакалищем обстоятельствам, он начнет прощать себе все и поощрять в себе все подряд, а, стало быть - лишь все дурное. Желания, слабости и немочи шептали ему:
испей и преклонись, отойди в тень и укройся сновидением - тебе все равно не вынести и не перенести всю эту тяжесть. Потом, когда окрепнешь и утвердишься - ты будешь неутомим и неистощим, а сейчас - приляг и успокойся, ты и так воспринял больше, чем любой из смертных.
Исус, однако, знал - достаточно лишь малого шага - и все кончено: он даже не выйдет из этой пустыни, он просто не выживет в испытании себя. Вся его решимость и все его силы - вовсе не здесь, в этой изможденной оболочке. Его граница - далеко отсюда и не совпадает с видимыми очертаниями, ради которых не стоит уходить в тень безволия или засыпать в неведении.
И он не поклонился себе.
Теперь Некитину стало казаться, что это вовсе не он сочиняет текст, что это текст тащит его по своим бесконечным строкам и разворотам. Порой Некитин злился, недоумевал - зачем и о чем он пишет, хотелось совсем другого и другими словами, но текст был неумолим.
Он знал - теперь настанет самое тяжелое - компьютерная лихорадка; от нахватанных излучений наступает сухая жаркая усталость и бессилие бессмысленного, тупого непонимания, нелепых ошибок и непонятных срывов, зависаний. Да и в самом железе накопилось программных вихрей и пыли - теперь все будет обсыпаться, как пуговицы с ветхого пальто. Кто-то удачно назвал это энтропийным сплином - в шлейфе информации всегда таится ее допплеровская смерть.
Праздные руки - вот что уродливей всего в человеке. Они не всегда лежат в покое. Чаще они касаются мира, бесцельно и бездумно. И этими прикосновениями оскверняют все, отравляют и портят вещи, людей, отношения, атмосферу. Однажды я летел каким-то дальним и заграничным рейсом. Было полутемно и душно. Рядом со мной женщина и ребенок непрерывно и кисло блевали в пакеты. Понесли пищу, редкую и изысканную. Женщина потребовала две порции, хотя ребенок места не имел и сидел-лежал у нее на коленях. Закатив в тоске и порывах рвоты глаза, она своими праздными до блуда руками крошила, мяла и ломала еду - лишь бы та не досталась стюардессам или еще кому-то. Вид ее праздных пальцев был отвратителен.
В дневнике-завещании лондонского вампира, казненного где-то в начале пятидесятых годов, есть потрясающая фраза-признание:
"Прежде всего, виноваты мои руки, белые руки художника. Всю свою жизнь я их лелеял с каким-то мне самому непонятным фетишизмом" Я видел руки настоящих художников - это лапы мастеровых, умеющие не только махать кистью или выписывать листочки на всех деревьях в лесу - они и сколачивают подрамники, и натягивают холсты, и вообще умнее и деловитее своих вечно пьяных хозяев. Вампир же накануне казни более всего был обеспокоен безупречностью складки на брюках своей будущей фигуры в музее мадам Тюссо (я был в том музее и смею утверждать - завещание выполнено неукоснительно) и оставил нам всего одну, но зато чудовищную по своей ясности мысль женского характера времени: "лучше несправедливость, чем беспорядок".
Праздность - это пожирание единственной человеческой ценности, то есть ценности, созданной самим человеком - времени. При этом пожирание гнусное и бесцельное, не прожигание жизни и времени, а наоборот - заполнение времени ничем, раздувание его до нелепого бессмертия небытия и нежития.
Для таких устанавливается траст или опека - выдача порционных денег взамен лишения человека будущего: ему остается только завтра и пеня.
Сегодня и ты сам - лишь чьи-то вчерашние будущие...либо последствия...
Но каждый вправе сказать про себя и свою траекторию:
я споткнусь, упаду,
но пойду себе дальше,
бестелесный уже -
утерявший в падении плоть
Потому что плоть - и есть наше время, только мы скрываем это от себя и прячемся. Все индульгенции да индульгенции.
ПОХОЖДЕНИЯ
Стоял Армаггедон...
и солнце сомневалось:
идти иль не идти.
Атрей варил детей
Фиеста, а Навин
все избивал простых филистимлян;
на яйце сидела уткой Леда,
Приам строгал сынов. Всходила
заря земнорожденных,
войн и патриотов;
шершеляфамство было на исходе -
казалось всем и, видимо, напрасно...
Прошел Армаггедон:
все тот же занавес овирский,
здесь и приватный - общий дом,
и без улыбки кот чеширский
все ходит по цепи кругом.
Он добрал текст до конца, прочитал, сверяя ошибки, почти ничего уже не видя и не соображая, на автопилоте расставил страницы, записал на дискету и в хард, поставил на печать и пока принтер скрипел распечатку, включил ксерокс, копировал еще два экземпляра, как требовалось редакцией и раскладывал статью по стопкам. Вышло ровно в заказанный объем, хотя и совсем не то, что замысливалось - хуже и гаже, совсем-совсем не то.
Теперь Исус знал, что это и есть проекция его предстоящей жизни - такой, оказывается, короткой и бесконечной - вослед. И он сосредоточенно впитывал в себя слова, знания, действия - все, что входило в проект, создаваемый теперь втроем: Им, Отцом и Духом. К исходу сорока дней он готов был к испытанию и искушению главным теперь своим противником, ибо прежний - его земное недоверие к себе - был преодолен.
Город замер и застыл в дремотной жаре. Мягкий асфальт скрывал под собой пыльный булыжник, щербатые мостовые, бревенчатые спуски и покаты горбатых навсегда улочек.
Дудочка затерялся в томных переулках - то залитых пустым и теплым светом, то одуряюще тенистых. Он плелся любимым городом, с щемящей радостью воспоминая эти жаркие запахи, вьюнки и мальвы палисадов, теперь уже не существующих, акациевую перистую и душную тень, шорохи и негу неистребимой жизни лавочек и скамеечек, ïрорываясь к своим предыдущим пребываниям здесь - и сорок, и сто, и триста лет тому назад. Душа его, прилепившаяся к великому городу, вновь и вновь возвращалась сюда разными, но близко расположенными во времени плотями. Они все были телесно похожи. И вышние, отправляя кроткую душу Дудочки - "опять туда же?” - “ну, ну, голубчик", - снисходительно смотрели вслед радостно трепетавшему существу.
Дудочка с утра сидел в одиноком особняке, где числился опе-
ратором котельной через два на третий и ночным сторожем опять же через два на третий, а в остальное время мог пользоваться тихой и безлюдной по выходным и будними ночами библиотекой. Да, ну, и платили полторы ставки - что еще человеку надо?
Дудочка опять что-то сочинял, на сей раз нечто совершенно беззвучное. Кажется, это были гармонии на межвременном уровне. Он осторожно раздвигал заросли стоячих ветров, нежно касался тонких струй орбит и напрягался от неожиданно, невесть откуда, из каких глубин мироздания прилетавших на его зов неведомых монад.
Тонкой крученой нитью плелось его чудное кружево микромира. Далекий космос восторженно наблюдал из-за плеча за действиями придирчивого мастера, а он, не замечая времени и сил, углублялся все далее, восхищаясь совершенством замысла Творца и робко подражая ему. Вот уж и громадные теперь для его планеты цветочной пыльцы расступились и отошли в своих гигантских размерах и энергиях во внешние никуда, открылись новые созвучия...
Утомленный и обессиливший, Дудочка выполз из котельного подвала в пустую июльскую субботу Москвы, изможденный и расслабленный. Солнце ударило аллергической, сенной волной и отступило. Вдоль тротуара потянулись посольские витые заборы и игрушечные особнячки, построенные не так давно, после пожара 1812 года. В названиях переулков он давно уже запутался и даже не пытался запомнить, что теперь - Большая Никитская, Малая Бронная, Поварская. Вот - штаб-квартира Наполеона в типичном масонском замке. Здесь, в Палашах, помнится, горланили свои песни не то бой-скауты, не то гитлерюгенд - кто их теперь различит?Потом было какое-то шумное предприятие. Теперь вновь тихо.
Он, опять двадцатисчемтолетний, - ни с того, ни с сего - вспомнил вдруг себя пятидесятилетней давности, пацаном, в керосиново-парусинной Москве, теплую влажность июльского дождя, кривые потоки воды по огромным витринам, многоэтажную очередь за только что появившимися школьными формами для мальчиков - синие гимнастерки и узенькие штанцы из сиротского матерьяльца, бас Узунова в куплетах Мефистофеля из соседнего отдела грампластинок и терпеливую матушку, смирившуюся с трехчасовым ожиданием ("без формы ведь в школу не пустят"). Затем - такую же влажность, но уже - ночи, пахнущей мокрыми тополями и вознесением дневных страстей и запахов, пятнадцатилетнюю девушку с искрящими, особенно в этой ночи, глазами, лишь легкие и короткие прикосновения рук за всю ночь, лишь доверчивые и ждущие взгляды, лишь она, она."Где я?" - вдруг вернулся сегодняшний день - "ах,да - там!" - и он успокоенно двинулся дальше, сквозь мир, сбросивший с себя для него все лишние личины и напластования.
На скамейке сидели соседи, кажется, он именно их видел сто с чем-то лет назад и, стало быть, не только он возвращается сюда, в этот город в каждой своей жизни. И этот пацан, одиноко стучащий мячом в глухую стену - в тот раз он сам с собой играл под этой же стеной в свайку, не то в чижика. Сладкая волна дежавю поглотила собою робкого мастера и среди первых желтых тополиных листьев задышало предстоящей осенью.
"Вернулся" - ласково вздохнул город.
-Не желаете зайти?
-А что это?
-Катакомба.
-А внутри что?
-Мы с вами будем.
-Там, что - пусто?
-Да.
-Так что мы там делать будем?
-Разве обязательно что-то делать? Можно ведь просто быть. Пребывать.
-А это не притон?
-В таком месте?
Мы стояли на пустыре, на вершине холма, где, помимо свалок и груд взорванных, обвалившихся или просто брошенных зданий, имелось невероятное число храмов - и старинных и совсем новых, из силикатного кирпича и бетона.
-Сейчас все места одинаковы, - заметил я. - Вот - работаю нищим на Павелецком вокзале - вчера казенную кепку стащили, только на секунду отлучился. Теперь на работе три номинала будут вычитать из зарплаты.
-Имеет смысл идти в нищие?
-Смотря куда. У храмов - конечно. А вокзалы - голяк. Инфляция чертова - обороты растут, почасовые расценки также, можно подумать, что у людей от этого совести или жалости прибавляется. Да и конкуренция: у церквей все захватил концерн ВСС - "Век свободы совести", у них в патриархии лоббизм развит. А наши разгильдяи все на бывший МПС расчитывают.
-Это какая фирма?
-Да она так и оставила название МПС - министерство путей спасения - никакой фантазии у чиновников. У меня вся зарплата уходит на двухразовое питание.
-Двухразовое! А я йогой занялся, может, жрать отвыкну. На фондовой бирже дилером когда подрабатывал - так на одноразовое еле-еле накалымишь. Так что - пойдем ко мне?
-Страшновато. Мрачная какая-то у тебя катакомба. Напоминает что-то, а что - не могу вспомнить. Что здесь было раньше?
Мы вошли в прохладную мглу. Владелец нелепой катакомбы (да и никакая она не катакомба) еще при самом входе протянул руку куда-то вправо, в нишу, извлек оттуда самодельный светильник - теперь таких на барахолке бартеруют на пачку курева, долго чиркал, пока, наконец, не зажглось и не понесло слащаво-тошнотным миазмом вонючего - сала? жира? масла? Левой рукой он ухватил мою правую и потянул за собой.
-Чем это так сильно воняет?
-Собака. Кошачий жир еще гаже. Когда будут ступеньки вниз, я слегка пожму руку.
Огонек горел ровно - ни света, ни сквозняка. Начались сту-пеньки, очень ровные, полированного камня. "Однако" - подумал я -"катакомба-то - полированная"
-Так что здесь было?
-Я купил как склад.
-Не очень-то оригинально. В таком месте - склад.
-Чем вам место не нравится?
-Да нет: склад, так склад. Я просто привык видеть их у жеëезных дорог, а тут - даже узкоколейка и та в стороне проходит, по бывшей набережной.
-На этот взгорок товары таскать - сколько надо потолкать вагонеток. А правда, что у вас на Павелецком есть халтура с грузами?
-А! Цены на энергоносители опять упали. Да и какой из нас с вами энергоноситель? Там жрать надо, чтоб спина была, ноги, дыхалка. Состав - они совсем обнаглели! - еще весной был не больше семи вагонов, а теперь - десять!
-Не может быть! Осторожней: сейчас будет поворот. Десять вагонов - до Голутвина!
-И какой идиот здесь склад затеял?
-До него здесь кино было. Прогорело: акустика нулевая. В пяти шагах от динамика звук исчезает напрочь.
-Для кино это вообще извращение. Она ж квадратная.
-Почти.Этому сооружению вообще не везет - кто б его не приватизировал, чтоб тут не устраивали - все навылет. Магазин сначала был, ювелирный - тоже прогорел - покупатели не заходили.
-Если я успел разглядеть - витрин-то нет.
-Какие витрины? - глухая стена. Ни одной дырочки. Сработано насмерть. Черный ящик - только вход и выход. Как в кибенематике. Я тут всю катакомбу облазил - ничего. Да и строили не как магазин. Вы когда-нибудь видели, чтоб у нас строили и использовали для одного и того же? Знаете писательский дом? - Ведь для писателей строили! Это - те, кто писать умеет. Их когда-то много было, несколько сотен, а может даже тысяч человек. Дом огромный поставили. А теперь? - Дом Козла: грохот от домино на всю улицу, аж до Никитских ворот! Спрашивается - другого места не нашли? Вот, мы и добрались.
Мы оказались в довольно просторной комнате, даже зале. Я огляделся: ровные стены из полированного черного камня. Без окон, подоконников, без ничего. До самого потолка из того же камня, что и пол и потолок. Сзади - справа и слева - в неявном свете собачьего светильника мрачнели два провала - вход и выход. Все.Тихо,чисто, мрачно. В моем воображении катакомбы всегда рисовались сводчатыми, в трещинах и неровностях, с нависшим верхом, лабиринтаìи,сыростью и капелью. Этот зал никак не совмещался с привычными формами, но теперь, если меня попросят объяснить, что такое катакомба, я буду описывать это. Сверхнеестественная, но - катакомба.
-А еще раньше, до магазина, здесь был ресторан. Говорят, шикарный. Я, правда, не знаю, что означает это слово: судя по всему, что-то освежающее. Нашли же место!
-Ну, вот, - усмехнулся я, - и вы, наконец, заговорили о месте.
Неожиданно светильник погас, напоследок издав ползучий залп зловония. Мне и без того было страшновато, да и хозяина явно прошибло.
-Только не заговаривайте о смерти, - взмолился он, - я вас выведу, только ничего не говорите!
И я сразу вспомнил, где видел эту катакомбу.
-Пошли отсюда. Я знаю дорогу.
Голос его дрожал и зубы явственно отбивали не то чечетку, не то лезгинку.
-Не люблю я эту темень - вяло произнес он.У меня же что-то ватное и освобождающее внутренности опустилось вниз, туда, где когда-то был аппендикс, и там скукожилось ноющей болью.
Спотыкаясь и сталкиваясь, мы долго - гораздо дольше, чем при входе - поднимались по ступеням, делая повороты, то вправо, то влево и почти не двигаясь по горизонтали.
Но вот подъемы кончились.Он не открыл - просто потянул перед собой дверь и мы вышли на галерею. Колючий и дерзкий ветер проклятáря ( так теперь переименовали октябрь) рванулся к нам и мы впустили в себя спелые струи вперемежку со снегом.
Под нами лежал пустырь - необъятный до горизонта, в обломках огромного магазинного здания. Люди, в отместку себе, прозвали его когда-то "закромами Родины", потом само собой оно стало "гумном родины", теперь же просто - Гумном.
-Никогда Гумну не стать руиной: больно беспокойное место, -
сказал владелец катакомбы и указал на копошащихся в развороченных грудах напротив нас. Руина - от немецкого ruhig - покой. Интересно, что они там находят?
-Собственные воспоминания.
Слева от нас шло кладбище отреченных. Там опять кого-то хоронили. Митингмены кричали свое в громкоговорители, кажется, слова прощания на музыку Высоцкого. Про коней. Эта мифологическая разновидность кентавров была в свое время очень популярна. Теперь все эти скакуны выглядели нелепо, особенно на кладбище.
-Я знаю, что здесь было с самого начала. Я вспомнил.
-Не надо, - спокойно остановил меня хозяин. - Давай-ка помедитируем на имя этого человека. У меня и бормотушка под это дело есть.
-На какое - на настоящее или на кличку будем медитировать? -- ñïðîñèë îí, ðàçëèâàÿ ïîðòâåéí ïî ïëàñòèêîâûì ñòàêàíàì.
-На Мавзолее было настоящее, вроде бы.
Уже многие стали вовсю выезжать и даже уехали, а Алексей Витковский держал эту возможность как стратегию. Наконец, получил вызов и он, и никуда-нибудь, а сразу в страну Дураков, государство идеальной демократии и вожделенных мечтаний всех обездоленных и недорвавшихся до власти и успеха.
Вызов пришел на хорошем, слабо сминающемся ватмане, прошитом белыми нитками для пущего дизайну. Во всем чувствовался шик и размах дураков: в развернутом виде документ составлял ровно одну миллионную площади страны и томно пах пельменями по-турецки - национальным блюдом северо-западного квадранта государства, чаще называемого, даже в официальных дурацких и международных кругах Левым Верхом.
Лево-Верхний парламент приглашал г-на Витковского в качестве псих-консультанта на год работы, с оплатой проживания по разряду Gastgeldmacherа седьмого разряда (четырехзвездочный отель, трехразовое кормление, оплаченные услуги прачечной и гинеколога ("какой бы пол Вы не имели бы в настоящее время"), а также обратного билета - не очень-то вежливый намек на то, что надежд остаться - íикаких). Гранд предусматривал также права mit-Menschа ("Вы имеете право участвовать в выборах, но лишены возможности выдвигать собственную кандидатуру на выборах президента Страны, Угла, Муниципии и Околотка" - можно подумать, что кто-нибудь из mit-Menschей пойдет после этого к избирательным урнам - да он лучше в уличную урну сунет бюллетень!)
Подписали приглашение - и это омрачало весь трепет официальности вызова - небезысвестные эмигранты и бывшие отщепенцы и предатели Транстюков (теперь он - дурацкий министр образования) и о. Василий Хайвейский - министр по делам идеологий и пропаганд Левого Верха. "Уж не могли подписать у кого-нибудь из туземных дураков" - дулся на своих старинных друзей Витковский, ни на секунду не забывая, что его рейтинг всегда был выше, чем у этих изменников.
На билет до страны Дураков пошел последний аккумулятор мускульной энергии, которого хватило бы на освещение комнаты на всю зиму, но Алексей не жалел - впереди маячила страна вечной осени, милая с детских уроков географии страна Дураков, знакомая, загадочная и неизвестная, а хохляцкое сало - черт с ним, и без этого аккумулятора можно жить!
"Интересно, а какие там микробы, неужели такие же, как у нас?" - с замиранием души воображал Алексей. Ему также мерещился роман с желтой, как поздняя хризантема, дурой, длинноногой и страстной, в тонком ажурном или атласном белье и с огромным холодильником, в котором... дальше путал мысли жадный пот возбуждения, Витковский доставал свое грозное тайное оружие, долго разглядывал его, теребил, ласкал, надрывал, пока не заходился в судороге короткого удовольствия по поводу медленно сползающих с тяжелых бедер белых, в тон холодильнику, трусов. Дура покидала воображение до следующего раза, переходила, наверно, на кабельный канал, где ее напряженный сосок участвовал в рекламе концентрированного молока с кукурузными хлопьями."Это доступно каждому дураку!" - заканчивался на большой палец рекламный ролик, чтобы смениться транснациональным бестселером телерекламы месяца:"Пьер Карден - совсем без проблем!" Идти в одном рекламном блоке с этим шедевром стоило дуракам немалого.
* *
*
Международный аэропорт был переполнен сверх обычного - шла передислокация погранвойск вглубь страны - на охрану священной и нерушимой границы между Европой и Азией. Солдаты нагло пялились залитыми бромом глазами на женщин, офицеры пьяным хрипом наводили тревожный порядок.
В самолете фирмы "Пархатая Русь" в турклассе крутили сериал "Теперь пусть плачет среднее сословие" (в мексиканском варианте фильм назывался "Дон Альберто Педерасто") и на халяву давали таблетки - кому от тошноты, кому от аппетита. Алексей съел обе и теперь чувствовал некоторую тревожную бодрость в себе.
Две девицы, очевидно, дурочки, оживленно и громко, но нев-нятно шептались, потягивая настоящее дурацкое безалкогольное пиво ("им все можно: как у себя дома в нашем самолете" - с неприязнью подумалось псих-консультанту:"надо бы попрактиковаться с ними в дурацком языке" - и подсел на свободное кресло).
Дурочки оказались из Правого Низа. Их диалект отличался от Левого Верха грамматически: глаголы в perfektе Левого Верха здесь воспринимались как в prеsensе, все сослагательное наклонение считалось повелительным, а существительные женского рода склонялись по правилам мужского и наоборот. К тому же Правый Низ горист и потому все жители его склонны к ору.
-Девчата, вы давно из страны Дураков?
-Мы каждый недель бывали дома, потому что Ваш "Пархатый Русь" нанимает нас как рекламных зайцей, мол, у "Пархатого Руся" все было как у людев.
-А где вы живете?
-Почему живете? - Мы и сейчас там жили, в Камыш-велли. Меня звали Юля, а его - Лена. Эта была славянская имя. Или, кажется, греческая. А Вас как звали?
-Алешей.
-Была очень приятная имя. Вы не хотели безалкогольную пиву!
-Я бы и сейчас выпил бы.
-Мы что-то не замечаем.
"Настоящие дуры!" - восторженно подумал Витковский: "жаль, что диаметрально противоположные. Однако, с Левым Низом будет полегче общаться: там просто все звонкие произносятся как шипящие, а шипящие - как звонкие, а вместо "а", "о" и "и" надо говорить "у", "е" и "рр", все-таки фонетические отличия не так резки, как грамматические". Он , однако, не смог произнести что-нибудь на дурацком лево-нижнем диалекте даже в уме - подсели аккумуляторы интеллектуальной энергии. Глаза - как зашторило, и крупье затих до самой посадки в Право-Верхнем аэропорту имени Архимеда. Предстояла пересадка на самолет местной авиалинии, регистрация на который уже началась у стойки 2-бис.
Будучи налегке, с одним кейсом (две бутылки водки, стакан,
штопор, пара носков, складной чемодан для новокупок, в кармашке - контрабандные десять дурилок и доллар, не совсем, кажется, фальшивый). Слушать белиберду объявлений было некогда и утомительно -в Правом Верху все существительные были глаголами, а глаголы - существительными, к этому структурному диалекту навешивались пунктуационные различия: здесь не было точек, двоеточий, многоточий и даже точки с запятой, к тому же все слова читались и произносились справа налево - местное население было сплошь левшами с отрицательным резус-фактором ( это не дискриминация и не расизм - ïросто старая добрая традиция страны). Хорошо все-таки, думалось Алексею, что центральное правительство почти полностью сидит и уж точно говорит левоверхним образом и этот диалект считается государственным. Правда, вся литература и поэзия - на право-верхнем диалекте, это создавало неудобства для иностранцев, но зато снимало проблему интеллектуальной оппозиции в стране, вообще проблему непонимания между властями и "совестью нации": это непонимание выглядело очень естественно. К тому же здесь уважали традиции, куëüтуру и право каждого угла на самовыражение.
Страна расточала улыбки всем приезжим и даже проезжим. В одной из подземных галерей, соединящих залы регистрации заморских и местных авиалиний псих-консультант мельком увидел своего бывшего соотечественника, уже совсем старого, а когда-то нашумевшего чем-то доктора географических наук Эротоманского - он показывал за деньги ("кто сколько может подать, господа!") Баб-эль-Мандебский пролив, а также некоторые неприличные очертания берегов в Полинезии и на Камчатке.
Витковскому нравилось, что здесь можно покупать еду просто так, без митинга. И потому его скудные запасы дурилок быстро растаяли, а за доллар давали не больше десяти центов. В столицу Левого Верха Сургутсберг он прибыл практически пустой и свободный.
В канцелярии министерства размещения ему выдали вместо денег дуралеи со свистом - нечто вроде кредитных карточек, издающие в кассовом аппарате свист: чем меньше на счету - тем пронзительней звук.
Как и всякое высокодемократическое общество, дураки социально разнородны - это разъяснили Витковскому еще в райкоме по массовой эмиграции. Высший слой, знать, составляют дурачины, довольно широкий круг аристократии - дурынды, средний класс представлен дурафлейтерами (белые воротнички) и дуреломами (синие воротнички), на социальном дне - придурки и полудурки из нелегальной иммиграции и смешанных браков, за кадром, в осадке андерграунда - недури, статистика по которым не ведется, но которых, по мнению такой авторитетной организации, как Интерконтрпол, бывает до 20% населения,особенно в дачный, брачный и банный сезоны (в сезоны полевых работ, колосовицы яровых и зяби под озимые их ÷èñëî, естественно, убывает: работа дураков любит), à òàêæå â áàçàðíûå äíè.
Выявление оппозиции среди населения (а не многочисленных политических партий - такое выявление бессмысленно, потому что всякая крупная оппозиция проявляется на выборах сама и либо захватывает власть либо входит в коалицию, а мелочь неинтересна и противна сама себе) осуществляется в стране Дураков с изумительной простотой. Сначала выдумывается и слегка раздувается образ нелегальной, подпольной или подрывной организации, а затем якобы отее имени рассылается всем избирателям письмо-прокламация с совершенно нелепой критикой правительства либо с призывом его свержения на столь же нелепом основании, например: "В нашем правительстве засели явные и тайные плешивые. Долой парики! Бей лысых - спасай страну Дураков!"
Те, кто сдает подобные письма в беспеку, не распечатывая их, либо сразу стучит о получении подозрительного письма - верноподданые и законопослушные дураки; кто заявляет, но предварительно вскрывает (а, следовательно, возможно и читает) письмо - дураки, но колеблющиеся. Те же, кто занимается укрывательством - тайные или возможные недури и оппозиция. Считается нормальным, если недури составляют не более 5% избирателей, если же в результате изыскания доля оппозиции и недурей оказывается больше - нет! политику и действия правительства никто не собирается изменять! - часть недурей переводят на самоотверженный труд, их славословят и рекламируют, однако платить прекращают. Человек из оппозиции оказывается в невыносимом положении - с одной стороны, его лишают средств к существованию, с другой - именно за это возвеличивают и одаряют общественным вниманием. У человека возникает чувство, будто у него появилось чувство гражданского долга, он ощущает, что недорабатывает, черезчур требователен, нетерпелив и нетерпим, он углубляется в самосовершенствование и действительно либо довольно быстро достигает поразительных успехов в работе и властепочитании, борется за общее дело, либо безнадежно сходит с круга и сам себя поражает в гражданских правах (эта аскеза лишенства получила даже юридическое название на латыни - limita). Человек выходит из оппозиции либо вверх (что чаще) либо вниз, и при этом - заметьте - никаких репрессий, насилий, почти одной отеческой и дурацкой лаской!
Эта прекрасная модель демократии была разработана совместными усилиями воендела и минправа, однако некоторые излишки столь явной и открытой демократии уже начинали сказываться в здоровом обществе дураков.
В стране Дураков все реки текут с Верху в Низ, с северных долин в южные горы. 90% всей производимой в стране энергии тратится на поддержание четвертого закона гидродинамики:"вода должна течь сверху вниз". Для придания этому процессу максимальной естественности реки перегораживаются плотинами только из натуральных материалов: малые - завалами из деревьев, крупные - камнями. В горы, вниз (относительно полюса вниз) вода подается не насосами, а из тех же соображений естественности, - надувается от мощных воздухоаккумулирующих установок - ветрородов.
Дураки любят, даже гордятся своими городами, особенно Анадырвилем, расположенным в центре страны, на пересечении границ всех четырех провинций. Естественно, что город разбит на четыре муниципии. Сам же город имеет, если смотреть сверху, форму буквы "А", как и здание Президиума Верховного Капитолия.
В Верхних провинциях - по два города, в Правом Верху - Сургутсберг и Ленибург, в Левом - Воркут-сити и Архангелхолл (столица). В Нижних провинциях по три города, в Правом Низу - Дербентьер, Уфапорт (столица) и Ригабей, в Левом - Камышвелли, Астраõàнчестер (столица) и Москвачеван.
Все города и их мэрии имеют форму той буквы, с которой начи
нается название города. Если забраться на небо ( а там, говорят, уже много наших, и их называют олухами царя небесного) или пролететь страну Дураков на ракете, самолете, воздушном шаре, метле либо ковре, то можно прочитать:
¦ C А ¦
¦ ¦
¦ Л В ¦
¦ А ¦
¦ Р К ¦
¦ У А ¦
¦ Д М ¦
СЛАВА ДУРАКАМ. Но это - только если лететь слева направо, òî åñòü ñ Çàïàäà íà Âîñòîê. А если лететь другими азимутами, то получается абракадабра:
ДУРАВА СЛАКАМ
АВАРУД МАКАСЛ
МАКАВА ДУРАСЛ
АВАКАМ СЛАРУД
КАМАРУД АВАСЛ
Правда, АВАРУД МАКАСЛ звучало вполне поэтично, то есть по левоверхски, но - зачем создавать политическую напряженность там, где она не должна быть? - Чтоб не путать людей, полеты над страной разрешены только с запада на восток, слева направо, даже ночью: ведь по огням тоже можно читать - вон, над зданием "Известий" по бегущим огонькам можно еще и не такую абракадабру прочитать, например, про экарамбус.
Поэтому, чтобы попасть из Камышвелли в Сургутсберг, надо лететь кружным путем и оформлять визу в две соседние страны. Но делается все это быстро, почти мгновенно и ровно ничего не стоит - оформление включено в стоимость авиабилета.
Несколько слов о городах ибо обычно по ним судят о стране. Но, прежде чем давать сравнительную экономико-географическую характеристику всех одннадцати городов, необходимы два пояснения.
В стране есть мудрый закон, по которому все туалеты в горо-дах муниципализированы и коммерциализированы: доходы от пользования туалетами составляют по существу единственную статью доходов городских мэрий. С хозяйственной и экологической точек зрения централизация туалетной системы также очень продумана: нет в домах канализации - и не текут бачки, не нужны ремонты. Каждую зиму на водосвятие все общественные туалеты подвергаются замораживанию, их содержимое вырубается кубометрами и вывозится на дерьмопереработку: на автоматизированных заводах делают удобрения, конфеты и домостроительные панели. Дома в городах немного дерьмовые, зато конфеты идут на экспорт.
Перед каждой мэрией стоит памятник Веспасиану Флавию - говорят, идея с платными туалетами принадлежит этому покорителю Иудеи.
Федеральный бюджет по тому же закону строится также на одной статье дохода - от коммуникаций. Благоденствие правительства, Верховного и провинциальных парламентов, а также городов зависит полностью от естественных возможностей граждан в туалетах и прочности их союза в связях - в этом и заключается великая мудрость основного дурацкого закона.
Анадырвилл – свыше двух тысяч жителей на одно очко, длина коммуникаций - 368 километров, в том числе трамвайных путей - 13 км, маршрутов такси - 216 км, телефонных кабелей - 34 км, водопроводно-мусоропроводных труб - 67 км, электролиний высокого напряжения - 38 км. 96 памятников основателю и первооткрывателю Афанасию Маклаю де Толли. В городе нет - метро, музея восковых фигур, казино и пресвитерианского храма всех блажных.
Сургутсберг - 1870 жителей на одно очко, длина коммуникаций - 192 км, в том числе трамвайно-троллейбусное сообщение - 7 км, такси - 98 км, телефонных кабелей - нет, водопроводно-мусоропроводных труб - нет, электролиний высокого напряжения - 30 км, спутниковая связь в черте города - 57 км, Отсутствуют - рынок, скотобойня, стадион, баня. 36 памятников Афанасию Маклаю де Толли.
Ленибург (бывший Луи-Филипп-Штадт, как видите, при переименованиях сохранение первой буквы обязательно, эх! если бы и мы были такими дураками, как они!) - 2400 жителей на одно очко, длина коммуникаций - 46 км, в том числе трамвайные пути - нет, такси - нет, телефонных кабелей - 2 км ( в возбужденном состоянии), линий высокого напряжения - 16 км, линий психоэнергетической связи - 21 км, общая линия судьбы всех горожан - 7 км, водопроводно-мусоропроводных труб - нет. 256 памятников Великому Афанасию Маклаю де Толли, в том числе один - на родине героя, один - на месте возможной смерти и два надгробия на могиле. В городе отсутствуют - автовокзал, Эйфелева башня и подземный переход на Пушкинской площади.
Дербентьер - 1940 жителей на одно очко, длина коммуникаций - 58 км, в том числе трамвайные пути высокого напряжения - 2 км, такси - 4 км, телефонно-водопроводные сети - 13 км, кабельно-канализационное телевидение - 24 км, морские пути в пределах города - 15 км. 14 памятников А.Маклаю де Т. Нет - света, городских пляжей, свечного производства, хлебопекарен, университета, тишины после 23 часов.
Уфапорт - 2360 жителей на одно очко. Длина коммуникаций -
247 км, в том числе трамвайно-канализационные пути - 15 км, водопровод высокого напряжения - 2 км, телефонные сети и нити - 107 км, спутниковая связь в черте города - 123 км. 95 памятников Первооткрывателю Афанасию Маклаю де Толли и два невоздвигнутых. В городе отсутствуют - закрома Родины, пивные залы, бильярдная, библиотека, музей Васко де Гамы.
Ригабей - 2120 жителей на одно очко. Коммуникаций - 19 км, все - высокого напряжения. 129 памятников Основателю Афанасию Маклаю. Нет ничего и ничего не надо.
Воркут-сити - 1650 жителей на одно очко. Коммуникации - 396 км, в том числе метрополитен - 216 км, автобусы - 47 км, трамваи - 92 км, троллейбусы - 14 км, самокаты - 17 км, лианы высокого напряжения - 3 км, орбита кометы Галея в пределах города - 7 км. 45 памятников незабвенному Афанасию. В городе отсутствуют - заместитель градоначальника по политчасти, схема метрополитена, аптека, кладбища, в т.ч. Арлингтонское и Ваганьковское.
Архангелхолл - 1540 жителей на одно очко. Коммуникации - 116 км, такси и телефон - 16 км суммарно, водопровод - 116 км, электролинии высокого кабельного напряжения - 54 км. при 198 памятниках Афанасию Маклаю де Толли, пароходу и человеку, в продаже отсутствуют свежее молоко и яйца-бой на вынос, нет также мавзолея, железной дороги и вокзала.
Москвачеван - 9860 жителей на единственное очко в городе.
Коммуникации - 1980 км, в том числе воздушные авиалинии в черте города - 1960 км, водопровод - 2 км, телефон - 2 км, такси и
мусоропровод - 2 км, линии электропередач кабельного телевидения - 4 км, кабельное радиовещание - 10 км, памятники Афанасию Маклаю де Толли - 348 шт. безналом. Отсутствуют и не предполагают иметь место быть - подземные переходы, подземные гаражи, подземные воды и подводные земли.
Астраханчестер - 1110 жителей на одно очко. Протяженность коммуникаций - 146 км, в т.ч. в длину - 97 км, в ширину - 46 км, в высоту - 3 км. 88 памятников Афанасию М.деТ.. В городе нет воды (кроме первых этажей и суббот с 0 до 4 часов часов), Диснейленда, Общества Красного Креста Джона Берча, самого Джона Берча (кажется).
Кàмышвеллиа - 16 человек на одно очко. Протяженность коммуникаций - 92 км, в том числе такси - 86км, водопровод и все остальное - по 1 км. Вместо памятников де Т. - музей Лаперуза. В городе нет МММ и их проблем.
Все это Алексей узнал, облетая страну с севера, против часовой стрелке ( по часовой полет длится столько же, но самолет делает три промежуточных посадки, одна из которых носит, если верить рекламному проспекту "Летайте справа налево по часовой!", вынужденный и аварийный характер). В туристическом классе было почти совсем пусто и ему волей-неволей пришлось изучать туристический путеводитель, выпущенный членами Всемирной географической ассоциации дураков и профессором географии месного текстильного музея-университета Кащенко-младшим.
Витковский, хотя и часто летал на самолетах, втайне все же считал их чистейшей пропагандой: не могут они просто так летать, где-то наверняка есть один, а может быть даже два энергоносителя и они машут руками - ну, нельзя человеку летать и не махать руками.
* *
*
От аэропорта в город шла электричка. То ли псих-консультант смахивал в своем блейзере на штатного ревизора, то ли дежурный по станции смахивал на психа, но на перроне какой-то рассыльный всучил ему бланк разрешения:
-Это Вам от дежурного! - и лихо козырнул одним пальцем у левого виска.
Это был бланк зеленого цвета, разделенный на две части:
¦МПС Форма ДУ-54 ¦¦МПС Форма ДУ-54 0355829 ¦
¦Утверждена МПС в 1986г.¦¦ Утверждена МПС в 1986 г. ¦ Корешок разрешения N ¦¦ РАЗРЕШЕНИЕ N ¦
¦Станция ¦¦Станция ¦
¦" --"-----------19--г. ¦¦ " --"---------------19--г. ¦
Разрешаю поезду N _ отправиться с __пути по _ пути при запрещающем показании выходного (маршрутного) светофора и со скоростью не свыше 20 км в час, с особой бдительностью и готовностью немедленно остановиться, если встретится препятс твие для дальнейшего движения, следовать до первого проходного (выходного) светофора и далее по сигналам автоблокировки.
Настоящее разрешение дает право проследовать только запрещающее показание выходного (маршрутного) светофора станции.
Разрешение выдано на поезд N__ с заполнением пункта
Дежурный по станции
Приняли Витковского в минобразе как родного или почти как родного: перешли на ты, хлопали по спине и поливали грязью сразу обе страны - ту и эту, словом, не стеснялись. Транстюков, недавно переведенный из министров в старшие министры образования, только что въехал в новенький, из-под иглы кабинет (беспека еще возилась по углам, устанавливая подслушивающие и подглядывающие устройства, а столяр из ХОЗУ Управделами выравнивал над столом настенный портрет собирательного образа трех великих педагогов - Песталоцци, Пиаже и Дзержинского, от последнего, правда, в портете были лишь чистые руки и холодная голова). Просторная зала кабинета была отделана простым белым мрамором ("если и заблюют - легко отмывается" -гордо пояснил Транстюков), стол, стулья, кресло, сейф - из скромного красного дерева, в строгом деловом стиле, малахитовое пресс-папье (новый старший министр запротестовал против излишеств и пресс-папье перекрасили под гипс), чернильный прибор-непроливайка ("титано-вольфрамовый сплав, а смотрится как обыкновенный текстолит!"), напротив наконец-то водруженнного и выверенного с точностью до миллиметра портрета - знаменитая фраза, приписываемая Пушкину "EIN АЛЛАХ IS DER ALLAH".
Сам Транстюков, уже сильно набравшийся по случаю своего избрания, в жилетке, толсто-синем галстуке в крупный белый горох, с обширной лысиной и бородкой клинышком как у местечкового еврея, горячо картавил и махал руками - ни дать-ни взять Троцкий или еще кто из эмигрантов:
-Мы тут, батенька, решили небольшую революцийку произвести: ты, я, отец Василий, пара зарубежных товарищей...девочки тоже будут. Все, что тебе будут врать про нас эти проститутки из воендела и минправа - не верь, потому что это вражеская клевета и злостный поклеп: одеколоном я уже давно не балуюсь и малолеток мы не растлеваем – они сами кого хочешь растлят, а у о.Василия справка от гинеколога, что он импо. От Владика Конопли держись подальше - он сейчас в военделе один из самых старших министров, на белом бронетранспортере ездит, а пятерку мне - зажилил, и ему - то же. Отдавать не хочет,а потому мстит нам всем. И у тебя будет клянчить - не давай. Маневры вот затевает - "Мародеры и партизаны" - пол-армии в лесах партизанит, водку хлещет и дороги взрывает, допрашивает и пытает мирных школьниц, а другая ïîëîâèíà - по городам кабаки и лавки грабит."Гражданская оборона в опасности!" - а причем здесь гражданская оборона? Детям надо в школу ходить, родителям -
тетради проверять,за отметки пороть по субботам - вот и вся гражданская оборона, как я ее понимаю. Конечно, армия должна воевать, мародерствовать, пьянствоать, но не на своей же территории!
Он еще долго нес всякую чепуху, щедро и бодро подливая о.Василию, Алексею и себе, разумеется, черри-чачу -- причудливый виноградный самогон, очищеный и настоянный на вишневых косточках - настоящий шедевр дурацких виноделов. В Левом Верхе этот напиток входил в бешеную моду и действительно почти совсем затмил и выдавил память о нашумевшем Тройном Одеколоне: Нина Риччи-Саша-Ландыш серебристый в пропорции 1:2:3 со льдом и веточкой махровой мяты.
На следующий день Витковский дал присягу перед народом в популярной телепередаче "Здравстâуй, утро, - это мы" и приступил к работе.
Дел было много.
Три раза в неделю - прием простого населения по введению в сознание. Алексей пользовался интраспективными техниками ввода, а эта старомодная, но надежная манера, оказывается, совершенно не интриговала дураков. Например, на вопрос о трех важнейших благодарениях Господу Богу дураки неизменно и не сговариваясь отвечали "Благодарю Тебя, Боже, за то, что Ты есть, что мне неведомы Твои пути и за возможность благодарить Тебя". Только спустя полгода Витковский узнал, что это - цитата из романа "Как распускалась герань", входящего уже много десятилетий в школьные программы по литературе.
Все эти бесполезные результаты интраспекции необходимо было после сеансов заносить в компьютер, довольно поношенный "Макинтош", к тому же дурацкой сборки.
Ежедневно он читал лекцию "Управляя собой, мы управляем миром". Парламентская комиссия по борьбе за высокие идеалы молодежи долго не принимала эту лекцию, вносила бесконечные поправки и оговорки, а затем обязала иностранного психо-консультанта ни на йоту не отступать от утвержденного ею текста. Уже через две недели, не прочитав и десятой доли числа лекций, оговоренного контрактом, крупье взвыл и изнемог от бессмысленности и невозможности собственного текста, однако комиссия была неумолима: "Мы не можем допустить дискриминации ни одного детского коллектива и ущемления знаниевых прав детей, особенно тех, кто уже Вас прослушал".
Приходилось также участвовать в единых психо-днях для рабочих, единых днях инициативы для предпринимателей, единых днях дисциплины и творчества - для служащих.
Но основное, чем он был занят по существу все выходные и вечера - разработка в минобразе межпартийной и межведомственной программы образования демократической власти новейшего типа взамен устаревшего типа, разработанного в прошлой двухлетке военделом и минправом и утвержденного на межпартийном съезде на уровне поправки к Конституции.
Суть новой реформы заключалась в победе мнения человека с
улицы: партийно-правительственный чиновник брал панельное интервью у десяти случайных прохожих (проверялась только их непринадлежность к недурям) в пяти произвольно выбранных населенных пунктах на тему: "Чего Вам хочется?" Штатные психо-лингвисты высшей квалификации (именно здесь и подключен был Витковский как опытный игродел) преобразовывали в программном режиме эти десять мнений в единое пожелание, даже если эти мнения и исключают друг друга (типичная игровая ситуация). Затем предполагалось месячное муссирование пожелания средствами массовой информации, особенно на телевидении, с привлечением ученых и разных других профессиоíалов, после чего обсосанный со всех сторон вопрос выносится на референдум и , при положительной реакции дурацких избирателей, превращается в государственную политику и правительственную программу действий. Все негативные последствия такого решения - и предсказуемые и непредсказуемые - переживаются населением благодушно - решение-то собственное! Так, мнение десяти прохожих дураков достигает вершин и величия государственного механизма, а это и есть новейший триумф демократии.
Вообще, Алексею многое понравилось в стране Дураков, особенно национальная система средств защиты от СПИДа: во время церемонии венчания невеста подвергается совершенно безболезненному и безопасному облучению при произнесении слова "да", возникающее при этом пощекотывание снимается первым же законным поцелуем, в дальнейшем, при любой попытке введения во влагалище или любое другое место незаконного тела это тело опадает: таким образом исключается как измена, так и изнасилование. Для несоюзной молодежи (так называются молодые люди, еще не вступившие в брачный союз) щедро и бесплатно выдаются презервативы-эректоры. Презервативы замечательны тем, что сопровождают весь акт повторяющейся фразой "Минздрав предупреждает: случайные связи опасны для Вашего здоровья" Чем дольше несоюзная молодежь упорствует в этих связях, тем сильней становится их зависимость от презервативов-эректоров.
Уезжал Витковский домой после года плодотворной работы, довольный и счастливый: в забитом приобретениями складном чемодане (вес - ровно 50 фунтов, в соответствии с требованиями "Пархатой Руси" и дурацкой таможни) в углу укромно поблескивала сувенирная коробочка - подарок одной леди, обещавшей в знак признательности и благодарности за интимную дактильную услугу прислать психо-консультанту частный вызов. В коробочке, поверх дорогостоящего содержания (200 дурилок, знаете ли! - это очень приличная сумма, на наши деньги даже не переводится) лежала картонная карточка с изящной виньеткой:
СНПИУТОРБССиР
Совместное научно-производственное и учебно-творческое объединение бой-скаутов Сургутсберга и Ригабея
Наименование изделия – Матрешка импортная
Дата выпуска 12.13.1953
Гарантийн ñðок годности нет
N бригады БС 3
Упаковщица Махиня
-Алло! Михаил Александрович? Здравствуйте! - задушевно-официальный женский голос, обычно так секретарши сообщают своим директорам о получении дефицитного заказа, которого на всех не хватит. - Сейчас с вами будет говорить Президент.
Неприкаянный Маг бросил трубку. Лежащая в койке девка (старая знакомая, вообще старая, но он все никак не мог запомнить ее имени, не то Ирина, не то Наталья, но что-то такое, похожее именно на это и донельзя незапоминающееся) лениво спрашивает:
-Кто звонил?
-Дурацкие шутки.
Опять звонок и тот же голос:
-Не вешайте, пожалуйста, трубку: я соединяю Вас с кабинетом Президента.
Щелчок. Тут же бархатный мужской голос, уместный в славные пятидесятые и на допросе и в театре эстрады:
-Здравствуйте, Михаил Александрович. С Вами будет говорить Президент.
Неприкаянный Маг вновь бросает трубку с яростным шепотом "Идиоты!"
Телефон переходит на непривычный электронный присвист. Невозмутимо-вежливо-бархатное:
-Пожалуйста, не бросайте трубку, это бесполезно. С Вами будет говорить Президент страны.
-С мудаками разговаривать не желаю!
Неожиданно откуда-то сверху - густой сытый и ухоженный баритон:
-В чем дело? что он говорит?
Бархатное:
-Он говорит, что занят.
-Скажите, что это - я.
-Кажется, он это уже понял.
-Соедините нас!
Неприкаянный Маг слушает этот бесцеремонный разговор о себе с возмущением, понимая, что не отстанут.
Щелчок.
-Добрый вечер, Михаил Александрович. С Вами говорит Президент.
Трубка опять на месте, но телефон начинает нестерпимо верещать взбесившимися электронами.
-Не вешайте трубку! - Вот, наконец, и президент взбесился и сорвался. - Отключите секретаря, приемную и контроль!
-Секретарь, приемная и контроль отключены! - Это уже нечто новенькое, военизированное и офицеризированное.
…..-Отключите запись!
-Не имею...
-Отключите, черт вас подери!
-Запись отключена!
-Михаил Александрович, - голос президента опять сыт. - Теперь мы можем с вами говорить.
-Я же просил!... Ну, вот - кофе убежал. Минуту... Так. И что? Почему и на каком основании?
-Михаил Александрович, я внимательно прочитал Вашу статью.
-Какую? Ну и что?
-Давайте поговорим спокойно. (Пауза).Вы успокоились? С Вами говорит Президент страны.
-Как Вас зовут?
-О, Господи...
-Я действительно - вас не выбирал, телевизор мне смотреть противно, а читать газеты - некогда, я вообще, должен Вам заметить, здесь недавно и ненадолго.
-Это нам известно. Мы бы хотели, чтоб Вы нам помогли.
-Врядли это в моих силах и уж точно - не совпадает с моими желаниями.
-Кажется, это - Ваша страна?
-Да, но Вы-то к ней имеете весьма случайное отношение. В ее истории вся Ваша компания сохранится как нелепый и неудачный анекдот, к счастью короткий.
-Вы в этом уверены?
-Я еще не утерял памяти о будущем. Кстати, когда большевики в конце 16 века попытались в очередной раз захватить власть, на их знамени, из-за отсутствия пролетариата, был только серп. Революция не удалась - их спутали с магометанами, однако Москву они спалили почти дотла - успели. Подумайте, почему через двести лет Ваше правление будет расценено как неорюрюканство? И заодно постарайтесь понять, отчего люди не летают.
-Отчего?
-Авиабензина нет! Вы вместе с Катериной заняты немыслимыми вопросами, невозможными для нормальной жизни. Та утопла, как луч света в темном царстве, Вас задуют, как свечу в домне. Извините, мне действительно некогда и кофе остыл. Всего два дня до проигрыша "Реала" "Спартаку" в четверть-финале, а еше никто из испанцев не травмирован, и с пищевыми отравлениями ничего не получается. Там, на полях Мадрида решаются сейчас судьбы Европы: быть или не быть внеевропейскому парламенту на исходе будущего века, а Вы тут со своими мимолетностями...
-Извините.
-Несущественны Вы там.
-Спасибо. Понял. До свидания, впрочем, прощайте! - и повелительное, сверху вниз: -Подключите секретаря, приемную, контроль, запись. Немедленно соединить меня с министром безопасности, молодежи и спорта!
-Ты знаешь, мне стала доставлять особое удовольствие одна манера, в которой я теперь работаю.
Два закадычных приятеля, Неприкаянный Маг и Вывернутый, сидели на заброшенной крыше некогда комфортабельного дома в Гнездниковском, что был гордостью Москвы начала прошлого. Теперь здесь вымирали подкармливаемые дюжим "Макдональдсом" и шутницей-историей старые - старее мира - стукачки и большевички, настоящие ведьмы. Сады и спортивные корты на крыше давно поросли березками и лебедой, в нишах сочилась зеленая плесень да черная слизь - вот и все, что обычно остается от человека и его дел лет через сто двадцать, после падения креста на могиле да высыхания последних следов пребывания. На крыше давно уже никто не бывал. Внизу полыхал и суетился транспортный инцест Тверской с Тверским же бульваром.
Друзья давно облюбовали себе здесь укромный уголок, из которого, однако, было видно окрест пол-Москвы, соорудили столик, пару вертящихся кресел; Вывернутый, не ведая устали в комфорте, материализовал камин, сбацал его в лучших традициях привидений Хайгетского кладбища; камин даже работал, только неизвестно, как и куда - но не в небо же. В баре были собраны любимейшие напитки: мальвазия, маленькие пузатые бутылочки баварского пива, близкого к точке замерзания - стоило взять такую бутылочку в руки, и она от нетерпения начинала потеть крупными рекламными каплями. Была здесь и батарейка каталонского Виши с газом, и незабвенные мозельское и рейнское, немного массандровских, разумеется, коллекционная стайка шампанских, угрюмая мадера - привет от раскаленного Фуншала, что-то еще вычурное и для невдомека.
-Вот, представь себе, - Вывернутый пошарил открывашку, не нашел, махнул рукой, в которой и образовался нужный инструмент. - Когда твой партнер по игре заявляет, что все это - самой собой разумеется, кто ж этого не знает, тут нет ничего нового, а ты соглашаешься с ним, даже виновато киваешь головой, мол, да, действительно, банально и ничего нового, но сам-то знаешь, что... посмотри внизу, под часы, да не под те, что напротив ВТО, на какие Пушкин смотрит. Видишь девочку? ничего? - мне тоже... знаешь, что это придумано только что тобой и знать такого никто не может.
- Ну, я всегда говорил: реальность настолько нелепа, что придумывать надо непременно поестественней.
- Ты всегда говоришь, как первый. Сократ в "Тэетете" до тебя сказал, что все знания - припоминания, а потому - кажутся нам естественными, если это, конечно, знания. Я не о том. Все банально - когда знаешь. Но когда начинаешь понимать на своей шкуре...Как будто переживаешь чужое дежавю... Ты помнишь Игоряшу Таранова?
- Ну?
- У меня есть одна игровая ситуация. Вообще-то он - гад.
* *
*
Игорь Андреевич работал в коммерческой структуре, которая процветала. Впрочем, они все процветают, а когда перестают это
делать, просто исчезают.
Прошла сделка, самая головокружительная на их бурном веку. Лариса Петровна из бюстгалтерии сначала побежала к шефу, с банковским извещением о поступлении суммы на счет, потом по селектору были вызваны шофер и завскладом, те рванули, метнулись, крутанулись с полоборота, экономички шустро накромсали и порезали - пили амаретто, наполеон и что-то еще, но очень. Ели киви с помидорами, явно не по сезону, была и икра, но хлеб в спешке купить забыли.
Таранов захорошел неожиданно быстро даже для своих преклонных. Глаза заблестели и заслезились: договор составлял он, а потому был почти главным имениником, его больше всех хлопали по спине, ну, наверно, амаретто такое не любит... Игоряшу не то чтобы развезло совсем, но - понесло без удержу. Он вспомнил свою судорожную молодость, стал коситься на крутые коленки, затем осмелел до наглости, лапал и предлагал какие-то глупости в унавоженное импортной косметикой ушко, поплыл в воспоминаниях и даже пробовал петь, тихо и скороговоркой: "мы рождены, чтоб сказку сделать былью, тяжкие тучи нам злобно гнетут"
...Был глухой вечер, а начали засветло и вместо обеда. Ну, как же так? Игоряша шел по звенящему от пустоты Садовому кольцу и хотел непонятного - подвигов и расточительства.
Ночной магазин "Средней руки" незаманчиво горел двумя лампочками. Рядом с ним примостилась раскладная лавочка замешкавшегося цыгана с золотыми печатками из пятаков. Таранов вспомнил, что так и не купил себе за все эти годы золотую печатку, ведь хотел же.
- Почем?
- Сто.
- Пятьдесят.
- Не свои.
- Ну, семьдесят.
- Ради тебя - скину червонец из своего кармана, от детей.
- Зачем же? Держи сто - это я так. Какое на меня налезет?
- Вот это.
Попробовал - оделось.
- Ну, пока.
И он пошел туда, где ему казалось, могло быть метро.
* *
*
Однажды, сидя на планерке, Игорь Андреевич томился непониманием. Сифы, фобы, оферты, франшизы, картриджи - все это было нелепым заговором - сионистов, IBM, математиков, что, вообще-то - одна шайка-лейка. Он был уверен, что простые американцы тоже ничего не понимают во всех этих фьючерсах и delах, но стесняются сказать.
Таранов рисовал рожицы, обидно похожие на него самого, пробовал нарисовать дерево, но забыл, как из него ветки растут, стал вертеть на пальце новую печатку и неожиданно услышал:
-Да хватит ерунду говорить, все одно и то же, вон - Таранов - человек хоть и не, как бы это?, ну, сами понимаете, но ведь -аккуратист - и тому надоела эта говорильня, слинял.
-Ну, вышел человек, может по делу, или нужде. Не заостряйте глубоких выводов на ерунде и мелочах.
"Куда это я вышел?" - занедоумевал Игоряша. Он машинально проверил, застегнута ли ширинка, может и правда, выходил, но - ширинки не было. И брюк. И ног. И всего. На ощуп - было. На глаз - нет. Он еще раз пошарил: карманы, ключи в кармане, яйца и все такое - на месте, а - не видно. Ни галстука, ни рубашки. Он положил ручку на стол - видна. Взял - исчезла. Опять положил - лежит.
"Ну, дела!"
Он встал. Это было нелепо - как раз говорил управляющий банком, державший всю их контору в узде кредитов. Ноль внимания. Походил туда-сюда перед столом, заглянул через плечо шефа в записи - каракули и цифры; на углу стола строчит стенографистка, цепко завинтив ноги. Глянул - острая козья грудь упирается здоровенным вишневым соском в ажурный лифчик. А он всегда думал, что у нее круглая - не угадал, значит.
Таранов вышел в задумчивости в приемную. Никого, кроме секретарши, а у нее смотреть не на что. Пошел в туалет и невидимо пожурчал. Подумал и все-таки руки вымыл, наощупь. Вытирая их, случайно повернул кольцо - и появился, сразу весь и с отражением в зеркале. "Слава Богу!" Повернул кольцо опять - и вновь исчез. Когда печатка оказывалась с внутренней стороны, Таранов исчезал. "Дела!" - вновь подумалось ему, но без всякого страха и тут же начало мечтаться.
Он плюнул на работу - что с ней теперь делать? - "Управятся и без меня". Вышел на улицу и начал действовать в свое хотение.
Перед метро повернул кольцо и прошел мимо контролера, но тут же вспомнил о проездном. Он ехал через весь город: невидимость была устойчивой - его толкали не как обычно, а с каким-то зверским остервенением. Приходилось быть начеку. Он представил себе, как бы он сейчас поехал на такси, и тут же отказался от этой затеи: садиться придется видимкой, чтоб маршрут сказать, а выходить - наоборот, иначе ведь платить придется; а шофер, не видя, возьми с досады-то и рвани, а он еще, может, не успеет выйти весь: да еще дверью хлопнет по руке или ноге - вдрызг сломает.
На метро он все-таки доехал куда надо, получив напоследок сильнейшего пинка здоровым чемоданом одной подлой тетки. Афганский охранник с финкой на боку пропустил его в страховую компанию "Бутырский инсуранс" - и финка не шелохнулась. Верочка сидела в своем закутке, маленькая, симпатичная, веселенькая - такой он ее запомнил в свой единственный приход сюда. Запомнил и часто вспоминал, как нечто недостижимое и недоступное, а вдруг...а что, если... и вот это "если" настало. Он сидел очень близко от нее, любовался кудряшками и завитушками на хрупком затылке, и представлял, как пойдет скоро с работы домой к ней, войдет в квартиру (а вдруг там мама или муж или еще кто? - нет, хорошо бы - одна). Она помоется, там дела всякие сделает, он рядом,по-домашнему. Потом она разденется, ляжет. А он? И , если да, то как он ей объяснит себя? Расскажет про кольцо? Зачем же?
С такими возможностями - и просто так прийти. С другой стороны - она ж не девка. А почему он должен непременно с ней? Есть же профессионалки. За деньги такое покажут и сделают. А денег у него теперь - хоть долларами, хоть нашими. Он представил себе, как берет пригоршню каратов в магазине "Алмаз" или кассу в "Менатепе", но тут же подумал, что, пожалуй, в "Менатепе" все доллары, как и он сам сейчас - безналичные. Представил себе профессионалку, какую-нибудь Машу Калинину и понял, что у него на такую никогда не встанет, ни за какие доллары, только опозорится, и себя замучает и ее. Опять же - простата. Пойти в валютный кабак? Там официант будет коситься, может даже потребует предъявить баксы или не наш паспорт, ну, допустим, все-таки нажрется и напьется свободно конвентируемой еды - так уйти не успеет, как официант наговорит на него такое, что проще - заплатить. Может, за кордон рвануть? В Париж или в Америку? А там - что? - Языка не знает, из аэропорта - опять на такси? А куда? И - платить? И как в самолете лететь: стоя? А кормить не будут? Эх, хоть бы какой китайский язык знать!
Верочка тихо пустила шептуна, слегка заерзала: не учуял ли кто? Но рядом, хорошо, - никого нет, а Игоряша обосранный - не в счет. Он встал и, оскорбленный ( вот и трахай таких потом!) вышел.
Он сел на бульварную лавочку, придал себе некоторую видимость, чтоб ненароком кто не взгромоздился на него или не плюнул: есть такие - на пустые лавочки плевать, он и сам так делал. Мечталости и хотелости пообмякли, и он впервые подумал, не что делать с этой невидимостью, а для чего она ему. От этой неожиданной мысли он подошел к палатке, взял "Жигулевского" (купил, хотя можно было просто повернуть печатку на пальце), откубрил английским ключом от квартиры и задумался.
И по мере исчезновения пива все ясней становилась ему мысль, что это - неспроста, хотя и все - просто и очевидно же. Кто-то должен же быть невидимкой в этом мире, чтоб его ни за что- ни про что толкали зверски, пихали, не замечали, чтоб мог он воровать безнаказанно и все-таки не воровал, а ведь, действительно, все вокруг воруют, хотя им и нельзя, а ему можно и потому он и не ворует. В Бога Игоряша не мог поверить - вышел по возрасту, но чувство долга - Богъ здесь ни при чем. Главное - не пользоваться своей полной возможностью, а то глупо получается - как в метро невидимкой и с проездным. Главное - не быть как все, видимым и воровать, или еще там что. Кто-то должен быть не таким, как все. И он теперь - не такой. И надо быть теперь предельно осмотрительным - чтоб ни-ни. А люди - они людьми и останутся - будут его пихать и толкать, а он - ни-ни.
Таранов встал, глотнул бодрящего воздуха, как аквалангист перед погружением, повернул кольцо и двинулся в сторону платного туалета на углу, сминая в руке малозначащий для всех остальных рубль.
Толпа шумливых магов и высокомерных крупье еще изощралась в "Беседке ветров", куда занесло их на экскурсию в перерыве игры с чекистами и привидениями, проходившей в Массандровском дворце, наперебой предлагая интерпретации видов на Партенит, Аю-Даг, Артек и Гурзуф, а также изобретая способы быстрейшего достижения пляжа с вершины, еще хрустели в пронзительном ветре струи шампанского в бокалах игроделов и кое-кто, возбужденный, пытался проникнуть сквозь каверны бывшего холодильника бывшего здесь при царях ресторана в кристаллический холод горной недры, а Танк, угрюмый и жаждущий одиночества, рванул на своем Jeepе по лунно-пустынному пейзажу, скребясь о надвигающиеся облака, проскакивая провалы и пропасти как неизвестное в уравнениях разных степеней. На легком взгорке он проскочил мимо обелиска на перевале и стоящий рядом с ним, заброшенный неведомой судьбой трактор со спущенными гусеницами.
Всего два виража за перевалом - и Jeep встал у дефлорирован
ного шлагбаума при въезде на заставу "Красный Камень".
Через двадцать минут сюда нагрянет вся эта эпатирующая тишину и покой Яйлы компания.
Танк вышел из своего боевика. Ему зачем-то взгрезилось пуститься среди заштопоренных сосен на поиски маслят и он неспешно побрел по криволесью, вцепившемуся в серые камни.
Почвы здесь хватало только на то, чтоб усеяться ржавой хвоей и шишками - какие грибы? Танк, не пройдя и сотни метров, уселся в изножье одной из сосен, кривой и низкой, как и все, уклоняющейся от вершины и укрывшей его от снующего сверху ветра словно буркой. Основания ладоней легли на расставленные в ширину тяжелому торсу колени, Танк замер, неопределенно и расслабленно.
Меж деревьев струились клубы облаков, не туманные, а вполне явственные, плотные. Они исходили из колючих и непроходимых сосновых лап, а, может, проходили сквозь них, как сквозь очищающие фильтры. Клубы и духи приобретали мягкие очертания валов, голов, волов, шеренг и рядов; казалось - они двигаются строем и в каком-то определенном направлении (и так оно и было), впервые проявляясь человеку ( и это уж точно так).
Завороженный и зачарованный, Танк услышал их шороховатое безмолвие и стал различать невнятный говор белесых духов. Они несли свои сокровенные тайны, скомканные временем воспоминания о каких-то таврах, готах, ахейцах, народах считавших эти горы своими, но так и не смогших освоить и постичь их. Клубы-призраки шевелились вокруг Танка и - ненаперебой, но все разом, а потому нечленораздельно, шепотом, еще более невнятным, чем шепот горного ручья - повествовали о своей безвременной и неутешной судьбе, о том, что они и есть те, кто постиг и освоил тайны этих вершин, недр, лабиринтов и каппиляров, что они,да еще воды, способны проникать и просачиваться от самых вершин до моря, вниз, к теплу, что ночной озноб на берегу - это тоже они, и что наития тихой лунной ночью - от них, и мистические знаки-письмена солнечного света на тусклом пергаменте зимнего моря - ими делаются.
Проникновенные, духи-облака стали вплотную осязаемы Танку, он весь погрузился в наставшее постижение и в этом, почти сонном забытьи ему запели Сирины о сокровищах вершин, глубин и недр, его закачало и понесло неведомым потоком...
Зашуршала дорога. У одинокого Jeepа причалила кавалькада посеревших машин. Но Танка уже нигде не было - он плыл меж своих бывших коллег клочьями туманами, все среди них понимая, но уже ничуть этим не интересуясь, оползая по склону к жемчужно-пепельному морю.
(курсовой трактат послушницы заочного обучения тамплиерского _1колледжа Ирины Загряжской. Авторизованный перевод с кастальского В.Некитина)
А была ты прежде красавицей,
да вино сгубило, а до того
была тебе дана великая власть
ждет же тебя казенный дом и
дальняя дорога...
(из гадания цыганки на трамвай-
ной остановке "Соломенная сто-
рожка" поздним августовским дождем)
1.В стаде
Стоял душный мезозой, конец мелового периода. По всей Гондване шли непрерывные дожди, уже второе поколение подряд. Старая динозавриха мучилась последними в своей отсыревшей жизни родами, когда из порванной клоаки хлынули вослед плоду струи вод вперемешку с кровью, она мотнула от боли теряющей последнее сознание головой на массивной и несуразной шее, вытянула столбообразные конечности и, так и не дернувшись напоследок, испустила дух. Подоспевшие на теплую еще мертвечину хищные кинозавры впились с разных сторон в тушу и быстро растерзали ее, так что в пучину болота ушли лишь огромные кости с обрывками вялого мяса.
Дежурная смена демиургов пошла на эксперимент и вдохнула в новорожденную мужскую особь совсем юную душу, еще не бывшую в употреблении. Робкая душа сопротивлялась и стенала, боясь безобразной серой плоти, уже огромной и немыслимой. Ее буквально впихнули и вторгли в этот кусок мяса, взревевший от вторжения неопытной и нетерпеливой души.
Подошла маточная махина, потерявшая недавно на сфагнувом болоте своего детеныша, и срыгнула зеленую жвачку - жизнь затеплилась и разгорелась.
Молодой динозавр Гря быстро рос, обгоняя своих немногочисленных сверстников по стаду. Он был своенравен и нетерпелив, получал удары, но старался тут же ответить на них еще сильней. Жадно рвался сквозь любую топь - лишь бы быть первым в зарослях хвощей и папоротников. Скоро он так и остался первым, торя собой тропу, но и опережая всех. И никто в стаде не мог встать даже вровень с ним - удар головой по середине шеи крушил позвонки, и дерзкий соперник падал ниц - навсегда.
Стадо, дойдя до северного побережья, повернуло вспять, повинуясь неведомым законам миграций, и затопало по вековечному кругу гондванских блужданий и скитаний, вслед за вымахивающими из хлипкой земли стволами растений и ведя в арьергарде пастушествующих кинозавров.
С каждым сезоном растения становились все выше, а их перистые кроны - все недоступней для изголодавшегося племени. И не было сил преодолеть этот голод и эту бескормицу под сенью ушедшей ввысь пищи.
Так длилось долго - пока однажды Гря, не выдержав и не обезумев от голода, не приподнялся на задних лапах и, уперевшись в гибкий ствол, не повалил лакомый папоротник. Стадо зашумело, но дождалось, пока насыщался вожак, потом к поваленному подошли подростки и беременные самки с отвисшими до земли клоаками, потом - самцы, и последними - молодые телки и нетели. А Гря уже валил следующий папоротник.
Мониторинг зафиксировал акт повала, эволюционная программа пришла в движение, по управляющим системам прошел сигнал: "Динозавров - на вымирание. Цветы - на генезис. Душу из Гря вытрясти и вознаградить покоем в дальнем резерве, как проявившую креативность, близкую к катастрофической".
2.В трактире
Она была несомненным украшением славного "У трех гробов" - пышная, круглый год цветущая нежными, издающими тонкий, неземной аромат розами. Хозяйка, чистоплотная и всесуетливая толстушка Мэгги, вдова незадачливого лучника Пита Долговяза, погибшего вместе со многими у Гастингса, звала ее Жесной - имя странное, нездешнее, но очень подходившее к колючему розовому кусту в огромной деревянной бочке-лохани. Жесна, неторопливо и даже лениво цветя, подолгу задумывалась о жизни и смерти, ей нравилось, что хозяйка не дает отцветать ее произведениям и когда те набирались силы и красоты, срезает их и ставит, мертвые, но отчужденно прекрасные, в бутыль с водой. порой Мегги забывала унести и схоронить отцветшие произведения и тогда Жесна выбрасывала из себя особо пышный цветок, неправдоподобно изумительный - и Мэгги сменяла воду в бутыли, осторожно, чтоб не уколоться о шипы, вырезала ножом дивное произведение и показывала его всем посетителям. Вырезать побег можно было только столовым ножом, не кухонным, не приведи Господь, грязным, с остатками крови или мяса. Однажды Мэгги забылась и попыталась сделать это ножом, которым только что зарезала курицу. Ей долго пришлось утишать боль в пораненных пальцах, а до весны, до самой Страстной недели Жесна не дарила вовсе никаких цветов - та зима так и прошла: серо, уныло, почти безлюдно. Неясная жалость овладевала розой, когда вместе с ее побегами Мэгги ставила в бутыль и веточку-другую папоротника. Перистые ажурные листья оттеняли утонченность и округлость форм ее произведений. С папоротником - это заметили и Мэгги, и Жесна, и даже некоторые постоянные посетители - цветы сохранялись дольше. Больше ничьего соседства Жесна не терпела, хотя и не боялась соперничества: она знала свою непревзойденность.
Однажды в "У трех гробов" наехали королевские егеря - нео-тесанные и грубые мужланы, от которых невыносимо разило псами и потной кожей редко скобленных лошадей. Они не умели говорить тихо и внятно, орали непристойными простуженными голосами, в их бородах застревали крошки и лоскуты нежеванного, а оторванного от костей мяса, они непотребно пили вонючую мерзость из своих обмотанных сыромятью фляг, смеялись и радовались непонятно чему - все вокруг погружалось в зимнее полузабытье. Один из этих негодяев, потеряв всякую меру и стыд, подошел, покачиваясь на хлипких, не для крестьянского труда, ногах прямо к кадке с Жесной и вывернул содержимое своей поганой утробы, обдав несчастный куст потоком мерзейшей жидкости.
Мэгги долго ухаживала и обмывала потом оцепеневшее от омерзения растение, пробовала сменить землю, место, саму кадку - не помогало. Жесна умерла.
3. У моря (1 вариант)
В следующую свою инкарнацию я буду жить у моря. Я буду мужчиной, энергичным и преисполненным дел - это будет возмещением за ленивое проживание Жесны и мой сегодняшний "ленивый стиль" в живописи. Я вновь стану лидером, но не как Гря - за счет силы: ее я буду даже стесняться и проявлять только в самой интимной обстановке - с любимой. Врядли мне удастся преодолеть отвращение к излишествам и особенно их откровенным последствиям. Я окончательно устану от натюрмортов, которые так и не научилась рисовать, и буду творить только живое: повидимому, мне придется заняться коммерцией или менеджментом.
Совесть моя отягощена мезозойским сиротством и я возмещу это преданной отеческой любовью к своим детям, тем более что в настоящей жизни мне не привелось быть матерью.
Я разучусь рисовать, к сожалению, и не смогу поэтому претворить свои нынешние замыслы, но в чужих работах я буду тонко улавливать то, что не успею сделать сейчас.
Я очень надеюсь, что смогу восполнить самый зиящий пробел всех своих жизней и испытаю любовь более сильную, чем любовь ко мне.
Мне будет не хватать папоротников - к тому времени их окончательно истребят на земле, поэтому прошу украсить ими могилу Ирины Загряжской хотя бы в день погребения.
Mesirе (2 вариант)
- Подайте Христа ради. - чудно все-таки говорит моя тетка. Я б ей ни за что не подала за такие слова. Но ей подают, правда, мало. Просить надо молча. Протянула руку, приняла позу такую особенную, "пьета" называется, как будто тебя колесом проехало, главное - глаз не поднимать и не смотреть на деньги, не видеть их.
Наша работа - самая лучшая на свете, хотя и самая тяжелая - ñидеть надо смирно и подолгу: к такому приучают с детства. Моя сестренка - настоящий талант, ее брали с самого рождения на работу: дадут капельку водки - и она неподвижно лежит на руках хоть весь день. Она даже ходить не хотела учиться. А водку пила с самого рождения и курить начала чуть не с года. Сейчас нашей Загряше уже семь, но она так ни разу ничего не надела на себя. Ходит голая и зимой и летом. Стройная, настоящая черная козочка - ножки точеные, попка маленькая, сигарету держит всегда наотлет и курит только самые дорогие - она может себе это позволить - она одна зарабатывает больше всех наших теток вместе взятых - и ручкой и передком и как захочешь. Иностранцы всегда дают ей валютой и очень приветливы с ней, a littl girl. Она и поет иногда - у нее голос низкий, из багрового панбархата. На любом языке может петь - и по-нашему, и по-русски, и по-инострански.
Основное в нашей работе, помимо терпения, - чтоб руки всегда были чистыми от всякого труда - ничего нельзя делать, если предстоит работа. Это - не примета, это так точно и есть. Сделаешь что-нибудь перед работой - и хоть весь день сиди - никто не подаст.
Загряша - это, конечно, не имя. Но как ее зовут - даже матушка не знает и никто уже не помнит. Матушка любит рассказывать, как однажды она сказала ей, тогда еще совсем маленькой: "доченька, пойди умойся", а Загряша до того еще ничего не говорила, хотя и понимала все, это и я помню - что ей ни скажешь - все понимает, но - молчит. Вот послала ее матушка умывааться, а та и отвечает вдруг своим панбархатным голосом взросло так: "не пойду - я по ту сторону грязи". Все так и сели. И стала она Загряшей с тех пор. И ведь действительно - никогда не умывается, а все время чистенькая, пятки розовые сверкают, зубки аж горят, ничто к ней не пристает. И ни одна болезнь на нее не сядет, хотя уж с кем только ей ни приходилось спать и где только ни бывать.
Был у нее настоящий нищенский дар - она могла угадывать будущее и особенно прошлое. Ей кто подаст особенно много, она непременно что-нибудь ему скажет такое, от чего тот уйдет пошатываясь: сидит себе такая кроха и вдруг за сто рублей говорит: "не тужи о разводе - она скоро умрет, а тебя другая ждет, счастлив будешь семь лет, пока сам не помрешь". Или - сама слышала! - подала ей одна такая, сиськи высовываются, а сама Бога боится, этих сразу видно, а Загряша ей говорит: "и ты через месяц рядом сядешь, приходи ко мне - научу". Та действительно в ноябре же пришла и села рядом и быстро научилась нашему ремеслу, а Загряша ей во всем помогала. Сисястая потом вышла замуж и уехала куда-то в Израиль, звала Загряшу с собой, но разве мы где-нибудь еще нужны?
Посмотри в свое окно:
солнце всходит и заходит,
а на улице - дерьмо
и бардак неугомонный.
Словно плесени - шпаны,
от торговли стало тесно.
Солнце всходит и заходит
контрабандой за бугор.
Девки с голою коленкой,
на губах - крутая жвачка
не обсохла, стоят столько,
сколько скажешь или дашь.
Громкий хохот иностранца
над седой пучиной бабок.
Ложки, галстуки, матрешки,
солнце село прямо в лужу.
В магазинчиках Арбата
даже утлые евреи
извелись. Такие цены -
солнце б лучше не всходило.
Разухабист, как кинжалом,
зубом желтого металла,
засверкал игрец-кавказец:
солнце встало из-за гор.
И тот час упало наземь,
словно скошенная озимь:
"не ходи, куда не надо" -
учит солнце рекетир.
Бьется в грязненьком чулане
малолетка без трусишек,
дядя ей сует соленый,
а в Америке уж день.
"Боже мой, какая скука!"
Вронский Ленскому на скачках
продал Зойкину квартиру,
где жила чета Облонских.
Солнце всходит и заходит,
над борделем кличет кочет:
"заходи, кто сам не дрочит!"
Я смотрю в свое окно.
Операция прошла, долгая и неудачная, и кончилась ничем -глаза Ирина потеряла, кажется, навсегда - в таком возрасте делать операции - себе не верить. Загряжская лежала в палате на шестерых, но - одна. Морфушка - укол морфия - прошла и боль стала возвращаться. Да и не боль это была, а лишь воспоминание о ней.
Плоть смиренно мстила обманутому наркозом духу, и тело воспроизводило прошедшую боль, когда скальпель или чем там пользуются глазные хирурги, пластал замороженное и бестрепетное. Сознание, хоть и отключенное и заторможенное, цепко удержало в своем поле, в совести, боль, чтоб ни одна ее капля, ни дай Богъ, не пропала даром, чтоб человек не смог лишиться сей чаши страдательной благодати.
После операции Ирина ослепла окончательно и поняла свой срок - теперь время для нее прибрело свою определенность без всяких поблажек и мечтательных надежд.
Запасы красок, грунтованных холстов и штучного ватмана, казавшиеся ей раньше весьма скромными, теперь предстали настоящимбогатством и изобилием. Она стала рисовать автопортреты, потому что любимые ею пейзажи оказались недоступны, а натюрморты ей были всегда противны - в них всегда есть пошлость присутствия чужого человека, неизвестного ей, но назойливого, как паталого-анатом.
Она рисовала свои автопортреты перед зеркалом, пытливо всматриваясь в отсутствующее изображение и пространство. Она знала, что это отсутствующее гораздо лучше и богаче, чем раньше, как человек вообще богаче и интереснее собственного будущего и своих фантазий.
Теперь она видела сны чаще. Они утешали ей отсутствие видимого мира. Благодаря снам и своей слепоте она поняла, что вообще-то люди не смотрят сны - они их видят. Точность и резкость изображения определяется не силой и чистотой зрения, а совсем другим - состоянием видения. Сны - это такие же изображения в зеркале, в которое смотрит слепой, cмотрение глазами, оказывается, застилает суетой видимости видение сути. Теперь вот ничто не мельтишило в смотрениях, Ирина сосредоточилась и рисовала только по сути.
Она так и не решалась показать свои холсты хоть кому-нибудь, даже Некитин не видел их и не подозревал о том, что, слепая рисует - ей не хотелось беспокоить людей кажущимся им сумашествием.
Когда срок вышел, она умерла. Домовой комитет самоуправления, дождавшись законного срока, вскрыл опечатанную простой бумажной ленточкой квартиру, описал всю эту рухлядь, выбросил ее на помойку и вселился дочерью председателя комитета, вместе с мужем и ожидающимся ребенком, на совершенно юридических основаниях, всего за двеннадцать тысяч в лапу муниципалитету - разве это теперь деньги?
Одно из полотен мусорный лимитчик на всякий случай взял с собой в общагу. Как-то по пьяни он вынес его к метро "Семеновкая" и продал. Дали за него на пол-пузыря, который он и раздавил с соседом, но не дома, а в овраге за Медовым переулком, в лопухах и черемухе. Холст же был продан за пять долларов импортному художнику, искавшему среди арбатских картин что-нибудь в качестве загрунтованного холста. Через полгода аукцион Сотбис был потрясен ценой, заплаченной неким анонимом за картину неизвестного автора, числившуюся "untitl". Во всех каталогах с тех пор стала значиться картина под названием "Пейзаж прощения" - безлюдный луг поникших цветов и потоки солнечного света, исходящие от зрителей...
Струнный квартет
Andante (вчерне)
По бесшумному ворсу паласа
заскользил белоснежный,
вальяжный, с золотой эполетою стюард,
и в массивных граненых бокалах -
лом и спектр от всех канделябров,
Полукруг утопающих кресел,
мягких стульчиков, козьих банкеток
и козеток - припал и внимает.
Благородный пейзаж лиц спокоен,
ñтихотворен, почти безмятежен:
так в нем мало, что брезжит и бродит
различимого вам, посторонним.
Вот согласно и стройно взлетают
три смычка. Отзвенев, опустились
вниз, с глухим и глубоким напевом
несговорчивой виолончели.
Пара скрипок и альт ненадежно
вплавь раскачивают пространство.
Как изломленные, запястья,
под пронзительные диезы,
опадают, взлетают волнами,
формируют, качаясь, эфирных
сфер возвышенности и куполîâ.
Над квартетом, творящим в соитьи
и сакральном немом договоре
душ, прозрачных, синхронных лишь
Духу Гармонии, ими творимой.
В строгих черных костюмах квартета
благородный загар инструментов,
неподвижность и выпуклость света,
бесконечных мелодий прибой.
Allegro ("о, эти дрязги!")
Скрипки взвизгнули -
про свое и про разное.
Альт попробовал и вступил,
потянулся; виолончель
все не втиснется
в плотный рисунок,
наконец-то нашлась,
невпопад лишь,
об отдельном,
в него углубилась,
улыбаясь в рожденный туман.
Эля (первая скрипка)
Я ей все расскажу!
Вот мужланка!
Я ей сколько уж раз
говорила -
меня трогать нельзя,
обнимать, целовать,
прикасаться,
когда в косметичке
тампоны.
Надо же, так всю измучить меня -
я никак не прорвусь.
Ничего, я тебя все ж достану!
Я такое сейчас заверну -
на альте твоем
струны вспотеют!
Ира (втора)
Не догоняю я их всех.
Чего так рано замуж
соскочила? Ведь скоро,
говорят, оркестр наших
к нам же приезжает:
нашла б себе - и с ними
и отсюда уехала б.
Пора бросать, пока
не появились дети.
А может - появились?
Не верю я его
"Я ничего не сделал":
а я весной, что?-
с ветром принесло?
Тома (альт)
Любимая моя,
как ты измучилась!
Как мне помочь тебе?
Давай, я потяну
на этом месте, ну, хоть пол-вздоха.
Мне ïîсмотреть в тебя -
и больше ничего не надо.
С тобой играть, дышать
с тобой - и счастлива вполне.
Вот этот баритон
альта в моих руках -
тебе мой поцелуй,
нервнейшая из ведьм.
И каждой нотой, каждым взмахом -
тебе, тебя, тобой.
Как будто я молчу - так мало все тебя.
Миша (виолончель)
Чем так скрипеть
и вторить, давай
мы этих двух
прекрасных лесбиянок
затащим и потешимся
хоть раз. Я знаю,
как это будет здорово:
они начнут любить
и нежиться друг в друге,
а я тебя зажму
в углу и стоя, грубо,
с наслажденьем,
тобою протирая стену.
Ты вечно недовольна, дорогая,
и не желаешь оторваться
от недовольства
даже для себя.
Adagio (все то же и о том же)
Учитель сидел почти незаметно
и, машинально отмечая механи-
ческие пустоты в игре учеников,
умиротворенно думал о совер-
шающемся, собственно, уже
свершившемся:
-Да, таланцы, хоть и не еврейцы,
надо ж, странно. Кто б мог
подумать. У нас, в России, струн-
ный квартет - и вдруг без еврейцев.
Теперь ведь собрать квартет -
Москвы не хватит. И здесь не хватило:
Томочка - из Алма-Аты, а Эля, вообще,
Богъ послал ее из Магадана. Инте-
ресно, там сидят даже стоя?
Мы ведь тоже все так начина-
ли. Где мы все теперь? Куда и зачем
подевались? Тогда старые говорили:
их война разбросала. А про старых
наши древние плакались: не
восстановить. А мы все восстали.
Все уехало, отголодалось. И
восстало потом. Так и будет.
Патриархи оттаяли где-то,
молодежь набежала из ничто.
Невероятно, а ведь âîò - играем.
Смысл есть ëèøü в том, что повторимо,
неповторимость - сплошнейшая пошлость.
тошно то, что необъяснимо,
непредсказуемо по появленью
и исчезновенью. Эта фраза тоски -
у Шостаковича ведь неслучайна.
Вот ушла - и ведомо куда. Это все -
не фотон от окраин Вселенной.
Мы приходим из смерти, уходим
в ту же смерть, что не пошло.
И вновь Andante (поступь)
На мягком подлокотнике - безвольная рука.
Они построили над нами сферу -
я в ней воздвигну ствол
воспоминаний,
и накрест - распрощания ему.
Я больше не вернусь,
но все, что раньше было, -
то плачет, то поет.
Какими волшебствами
заполнить можно мир!
Означен смысл - à вот и содержанье.
Для каждой мысли, значит, íàì ïîòðåáåí знак,
как отпечаток смысла этой мысли.
играют пусть. Пусть без конца играют.
Мне на воздвигнутом -
страдать, и значит, - быть.
Ранее, как глухая ночь, зимнее утро, все в хлопьях хлюпающего среди мертвецких фонарей снега. Мучительно и растяжно хочется спать. Постоянно путаешься между обрывками снов и обрывками себя собственно.
Я приглашен на похороны доброй старушки, которую слабо знал - всегда нужны на похоронах люди, не очень убитые горем и в состоянии переносить гроб: родственникам, оказывается, этого делать не полагается, а я по неведению перетаскал за свою жизнь родни в гробах - на пол-кладбища хватит и на опровержение всех примет на этот счет.
Мы собираемся в метро, на одной из пустыннейших центральных станций, мало знакомые и редко встречающиеся люди со случайной ñêîðáüþ è вежливостью. Мы едем в последней секции полупустого вагона, и здесь только мы, траурные. Молчим, не сговариаясь, чтоб не выдать друг другу неосведомленность о покойнице.
Потом, доехав до конца линии, мы пересаживаемся в трамвай и долго маемся в нем. "Почему не на катафалке?" - недоуменно смотрю на пустой гроб и тут же догадываюсь: "Инфляция, денег не хватило на автобус" На поворотах трамвай навзрыд заливается электрическими искрами и звонками, будто романтический юноша в ночных поллюциях. В жилых домах-спальнях горит неуютный свет рабочих сбров и опохмела, пустые глазницы казенных домов угрюмо огромны.
Потянулся длинный больничный квартал. Ненужно и зазря голос называет остановки: "Приемное отделение", "Диагностический центр", "Пищеблок", "Информационная служба", "Реанимация", “Паталого-анатомическое отделение". Такая вот технология - без больных и лечения.
У морга трамвай завертелся, завизжал, заюлил и встал, наконец, у причала, потушив все огни. Хозяева трупа старушки пошли оформлять бумаги, а я впал в томление полусна и полумыслей...
Смерть - это отделение души от тела, оттого труп и коченеет, прежде чем начать разогреваться в тлении... Значит, болезнь - это частичное отделение души. Вот зуб вырвали - и души в нем не стало, а потому и больно было. Сейчас зубов почти нет - одни мосты - и душа о них не болит, а пасть стала равнодушной и бездушной, даже вкус потеряла, например, к куску шашлыка. Мостам же котлеты сподручней и безопасней... Из левой ноги вены выдернули, вместе с душой. Теперь душа на левую ногу свободна... Те, кто бережет свое здоровье - стражи своих душ, крепостники и рабовладельцы.
Они так и говорят:"у меня крепкое здоровье" - души их притарачены насильственно к телам и, видать, на долголетний срок... Теперь понятна Христова мысль "блаженны нищие духом" - их души свободны почти совсем даже при живых телах... Особенно они свободны у скорбных умом - сознание не задерживает души даже при небольном теле...
Меня окликают, и мы выносим из трамвая гроб, что торчал под ногами, несем его в морг, выходим на улицу покурить, но две затяжки - опять в морг: старушка уже в гробу. Она чинно лежит в непомерной для себя домовине, расставив ноги, как короли на постаментах.
А оно все не рассветает и не рассветает. И от этого бесприютно и хочется спать. Суровая равнина сопровождающих лиц утомляет. За мокрым и непролазно-непромерзшим окном - все та же длинная бесконечность пути по всему городу. В полуобморочном состоянии мы приезжаем на кладбище: заунывно и затрапезно звонят здесь к заутрене.
Перед конторой скопилось несколько трамваев с покойниками. Трамваи тихо курят и разговаривают между собой, в стороне от провожающих гробы с трупами. Подошла наша очередь, мы взяли и понесли, я стараюсь быть либо у ног, либо у головы, но только не в середине: чтоб не мешать другим, потому что спотыкаюсь и не владею своей невразумительной походкой и все никак не могу очнуться от своих незапамятных полумыслей-полуснов.
Отпрощались и закрыли лицо, окропив саван освященной в церкви землей. Под безрассветный гул ветра в деревах взялись, тут я окончательно споткнулся и очутился в гробу. Все так, видно, измотались, что не заметили ни моего отсутствия, ни возникшей íîâîé тяжести - все стало им несоразмерно и невмоготу, а я затих и впал в с самого спросонья ожидаемое забытье.
Стало темно и тепло, наконец-то, даже жарко, полусон перешел в настоящий и полный сон, я ощутил уютную тесноту и принадлежность, но уже не к тем, не к провожающим.
Я невнятно слышал торопливые шлепки земли о крышку. "а заколотить-то - забыли!" - на всякий случай подумал я и вновь впал в тяжелое просонье.
Сознание вернулось от духоты. Старушка подо мной лежала смирно, но неудобно. Бывает, знаете, такая безвыходная ситуация, что сразу успокаиваешься и начинаешь соображать четко и спокойно.
К тому же я и выспался, кажется. Не ругая себя, судьбу и прочие детали, я осторожно продвинул бедную старушку так, чтоб она не мешала мне, медленно, экономя каждый грамм и каждую калорию усиëий, вытащился из неудобного пальто и прикинул свои возможности: могила глубиной метра полтора, над гробом, следовательно, всего метр, да холм насыпали с полметра - все те же полтора метра будет, да ведь холм постепенно рассыпаться будет, поэтому все же не полтора метра надо мной. Я осторожно стал приподнимать крышку - посыпалась земля, значит, не так все безнадежно. Тут важно теперь не столько поднимать ее вверх, сколько найти способ удерживать на достигнутом уровне. Для начала - старушкина обувь, плашмя, боком, на попа, дальше? - дальше я смогу уже удерживать головой, потому что смогу сесть. Как только сяду или точнее, смогу встать на карачки, смогу работать не руками, а спиной - это гораздо лучше.
Земля сверху будет осыпаться в гроб, но немного, и ее придется утрамбовывать собой, чтоб не пружинила и не разъезжалась подо мной.
Я стал медленно, в темпе дыхания давить на крышку и по слабому шуршанию осыпающейся земли понял, что что-то происходит, пока, правда, почти незаметно. "Ничего" -соображал я, - "дальше будет легче, даже если я начну выбиваться из сил: работа будет облегчаться по мере моей усталости и, следовательно, будет идти равномерно, как сейчас". Мои и старушкины обувки уже стояли четырüìÿ колышками, поддерживая крышку, земли насыпалось уже порядочно, но я терпеливо уминал ее, сокращая вязкость суглинка.
Когда я, наконец, стал на карачки, упираясь спиной и затылком в крышку, настал обещанный себе отдых-перекур. Я находился в наиболее широкой части гроба и в узкий конец уже никак не мог попасть - там, заваленная землей и здорово помятая находилась бедная старушка, занимая собою весь объем.
Я напружинил спину, однако ожидаемого движения вверх не последовало, я слегка расслабился и вновь напрягся - тот же нулевой эффект, то есть - никакого эффекта. Что-то неожиданно стало помехой. Что?
Я терялся в догадках и терял терпение и надежду, спина от упорного подпирания крышки занемогла и заныла. И тут я понял - крест. В могилу воткнут металлический крест, своим острием он теперь упирается в крышку именно в изголовье, хотя, положено его устанавливать в ногах. Впрочем, как там положено - неважно, важно, что этот крест воткнулся в крышку именно надо мной, а не над забитой землей старушкой. "Господи, как же я про крест-то забыл?" - вот незадача. Впрочем, к этой ситуации я также успел подготовить себя, несколько раз попытался отчаяно - то рывком, то тягуном, преодолеть возникшее препятствие, но делал это уже машинально, для очистки совести, затем притих, вежливо поздоровался с неведомым мне Богом и впал в окончательное утомление.
Кутью и блины со скорбным киселем - это уже без меня было. Ну, и водка, - то же.
Мы сидели в кино как в раю
и Чапай "врешь!" кричал - "не возьмешь!"
Я орал на трибуне "даешь!"
Тихо ты отвечала "даю"
По баракам на нарах "...твою!",
по стране и галдеж и правеж.
С мавзолея несется "Даешь!"
миллионы готовы - "даю"
Губы шепчут на небо царю:
"Ивановых ничем не возьмешь!"
Молодая идет молодежь.
Всех не выебешь,но заебешь,
когда лишь на символике рожь.
Мальчик кровь выпускает -"Даешь!"
Из-под задранной юбки - "даю"
В целях повышения уровня благосостояния поголовья населения и сдерживания инфляции, а также проявляя бдительное стремление ко входу в мировое сообщество, настоящим законом определяем основное направление течения естественных законов рыночных отношений и реформы демографической ситуации как путь интенсивного сокращения поголовья людей. Чем меньше будет этот показатель развития народного хозяйства, тем выше, при той же товаро-денежной массе, его благосостояние и вместе с тем, тем охотней мировое сообщество пойдет на наш вход в него: меня, как Президента Дурацкой Федерации очень охотно пускают во вход в мировое сообщество, потому что меня мало, а поголовья населения в нашей стране - много и поэтому его неохотно пускают во вход в мировое сообщество.
Настоящим Законом, имеющим характер указа, нами разработаны меры по реформе демографической ситуации, а именно:
Ст.1. В области деторождения
1.1 Объявляется право на всеобщее, полное и бесплатное рождение.
1.2 Родиться может любой, в любое время и в любом количестве.
1.3 Полностью освобождаются от налогообложения родившиеся в первую неделю после зачатия. Родившиеся в последующие сроки облагаются прогрессивным налогом.
1.4 Для установления сроков рождения создаются депутатские комиссии по контролю за зачатиями.
1.5 Неродившимся выплачивается стипендия с индексацией по курсу ММБЦБ на основании справок о нерождении.
1.6 Бесплатно, беспошлинно и безвозмездно осуществляется рождение массы населения до 1г, превышение этой массы облагается таможенным сбором по действующим тарифам "Аэрофлота" в соотношении 1 г живого веса= 1 т багажа
1.7 Родившиеся с отрицательной массой (духи, дэвы, ангелы и тому подобное) пользуются 50%-ной льготой из фонда развития благосостояния.
Ст.2. В области брака
2.1. Объявляется право на всеобщее, полное и бесплатное брачевание.
2.2. За брак в возрасте 100 лет и выше брачевание освобождается от брачных сборов. При возрасте брачующихся менее установленного настоящим законом срока брачущиеся несут брачный прогрессивный сбор в размере одной валютной единицы за каждый досрочный час.
2.3. Развод во время брачной церемонии осуществляется бесплатно.
2.4 Брачевание врожденных импотентов и кастратов производится с 50%-ной скидкой из фонда развития благосостояния.
Ст.3. В области смерти
3.1. Объявляется право на всеобщее, полное и бесплатное умирание.
3.2. Смерть, наступившая при родах или до них, освобождается от всех видов налогообложения.
3.3. В дальнейшем устанавливается прогрессивный натуральный налог на просроченное (послеродовое) умирание.
3.4. При умирании до года натуральный налог взимается во внутренних органах (для нужд внутренних войск и министерства внутренних дел)
3.5. При умирании до пяти лет натуральный налог взимается во внешних органах (для нужд экспорта и министерства внешних сношений)
3.6 . При умирании до 50 лет натуральный налог взимается кровью
3.7. При умирании до 75 лет натуральный налог взимается тканями, кожами и шкурами.
3.8. При умирании до 100 лет натуральный налог взимается волосами, ногтями и зубами.
3.9. При умирании в возрасте, превышающем 100 лет, натуральный налог взимается выделениями - потом, калом, мочей и другими.
Ст.4. В области народного здравоохранения
4.1. Объявляется право на всеобщее, полное и бесплатное заболевание.
4.2. Устанавливается платность медицинских услуг.
4.3. Цены на медицинские услуги устанавливаются свободно-договорными (условно-рыночными), на уровне мировых, но не ниже суммарной стоимости похорон и налогов на смерть.
Ст.5. В области социального и пенсионного обеспечения
5.1. Объявляется право на всеобщее, полное и бесплатное ожидание пенсии.
5.2. По достижении пенсионного возраста ожидание пенсии становится внеочередным.
5.3. Пенсиононакопления (фигаучеры) выплачиваются в безоговороченном порядке сразу при наступлении послепенсионного возраста.
5.4. Выплата по фигаучерам осуществляется только по личным заявлениям и при личном присутствии владельца фигаучера с нотариально заверенной справкой о его здоровье, дееспособности и здравомыслии либо на основании свидетельства о смерти у заявителя.
ПРЕЗИДЕНТ ДУРАЦКОЙ ФЕДЕРАЦИИ (ДУРАЦИИ) (неразборчиво)
-Эй, Вывернутый!
Неприкаянный Маг стоял на непросыхающем от европейской погоды тротуаре и почти не касался его - чистота не прилипала к нему и затхлая вонь наших нестиранных простыней и случайных коек въелась в него неистребимо. Восемь месяцев он уже ошивался здесь, в этой узкой и тесной Европе, и пять из них имел работу. Когда-то, сам не зная зачем и от нечего делать, он изучал десятка два неизвестных тогдашней науке и политике европейских языков, а заодно уж иврит, древнегреческий, санскрит и латынь, и вот теперь это, оказывается, пригодилось и понадобилось. Совместная терско-фуншальская торговая компания со штаб-квартирой на Мадейре, занимаясь сомнительным бизнесом по распространению способов советского ñпособа производства вин, зануждалась в торговых агентах и коммивояжерах со знанием хоть какого-нибудь языка. Терский казак Пантелеймон Гопсосмыкенко, засуровевший в стычках с черкесами и чечней, обладал лишь несколькими сотнями тысяч наличных баксов, экспроприированных из бюджета одной несостоявшейся кавказской державы, и почему-то неограниченным кредитом Барклай-банка (лишь один сотрудник, а именно - вооруженный охранник отдела связи, коммуникаций, маркетинга и протокольной службы - знал тайну этого кредита, ибо он-то и открывал в свое время счет в Барклай-банке и то, что всем казалось неограниченным кредитом, было всего лишь выплатой процентов с заветного и заповедного вклада).
Неприкаянного Мага хотели взять на работу в качестве сочинителя надписи "Сделано в ...." на боснийском, русинском, гагаузском и хазаро-караимском языках, однако в ходе собеседования он был сразу зачислен в редакторы текстов, через месяц переведен в менеджеры редакторов, еще через пару - назначен генеральным директором фирменного журнала "Dionis-express", за две недели до выпуска нулевого (и последнего) номера - был уволен в связи с переводом на другую работу по настоянию владельца концерна "Wologda-kapstroy", являющегося собственником не только СП Пантелеймона Гопсосмыкенко, но и самого Пантелеймона еще по старым делам.
Так Неприкаянный Маг очутился в Базеле, получил паспорт гражданина Швейцарии, Голландии и Норвегии вместе взятых, вынужден был купить непомерный для себя особняк в кантоне Ури, с собственным водопадом a naturel и горнолыжным подъемником.
Теперь он разъезжал по всей Европе, останавливался в отелях средней руки, надрывал свой желудок всякой дряньню под ширмой национальных кухонь и особенностей, до одури сидел на директоратах и прочих "терках". Раз в квартал глава концерна вызывал его к себе, в Хайфу, где Неприкаянный Маг скучно рассказывал под крепкий кофе и тоник-швепс, что он видел, понял, с кем встречался, затем получал очередной маршрут странствий и средства на это. В Хайôèнском отделе кадров он числился коммерческим герменевтом концерна, но еще не знал того и всегда удивлялся возрастающей сумме своего счета.
Иногда редакторы 2-3 журналов выпрашивали у него статьи и интервью, жестоко редактировали и искажали при наборе до неузнаваемости, снимали из номеров, но все же изредка печатали, что порождало грязную волну критики и издевательств по поводу искажений и ошибок, но Неприкаянный Маг никогда не читал ни того, что приписывали ему, ни того, что по этому поводу борзели другие.
Хайфинские посиделки в обширном кабинете шефа кончались ничем, однако, пока они шли, шифровальный отдел лихорадочно снимал сложнейшие защиты и выгружал из лоп-топа Неприкаянного Мага тексты, затем зашивал новые секретные ключи и коды, незаметные для хозяина потрепанного компьютера и непостижимые для самых отчаянных информационных взломщиков.
Тексты распределялись в информационном банке концерна по разным директориям, иногда попадая разом в несколько из них. На текстах директории "Parlament" строились малозаметные законы и межгосударственные акты, исподволь выполнявшие стратегию и Европарламента и концерна. Из директории "Commerce" извлекались ходы крупнейших афер и махинаций, здесь тасовалась колода бирж, банковских и торговых домов, формировались бесчисленные холдинги и трасты. Директория "Industria" перекраивала технологии, перепрофилировала производства не только на европейской арене, но и далеко в стороне от нее. Самой мощной и по объему и по приносимой прибыли была директория "RE", к ней имели доступ лишь члены семейной коллегии, К директории "Netlenka" допущен был только шеф "Wologda-kapstroy", но и он признавал за этими текстами приоритет и права собственника за будущей историей.
Раз в месяц Неприкаянный Маг принужден был проводить игры для генералитета концерна и входящих в него структур, где-нибудь на Канарских островах, на скромной межрейсовой базе отдыха рыбколхоза "Шикотан" Японрыбпрома - Неприкаянный Маг был неумолим в аскетизме своих игр. Это утомляло его, заставляя много говорить, общаться с вырванными из разных углов крупье и еще откуда-то берущимися магами. После них он впадал в трех-четырехдневное беспамятство и одиночество, полное ярости и печали, писал стихи и доносы на самого себя в Интерпол и на Лубянку, отмокал в сауне и собственном водопаде, отсыпался днями и ночи напролет играл сам с собой в покер и "веришь-не веришь", отчаянно блефуя, потом, опухший и ненужный самому себе, он выходил на непросыхающий от европейской погоды тротуар.
- Эй, Вывернутый!
- Zwei Apfeln und eine Blockfleute fur dem Freund des Magisters Isaak Newton Doctor Leibnitz. - недоуменно отвечал тот, кого Неприкаянный Маг принял за Вывернутого.
* *
*
-Хлеб!
-Картошечка горячая!
-Пиво!
-Ваучеры!
Заунывно зазвенела многоголосица по сумеречному перрону захолустного Скуратова и затихла.
По составу прошла судорога сцепки, и скорость, сначала нехо-тя и лениво, затем жадно, взахлеб, начала пожирать своей утробой-пространством поезд, вывозивший навсегда Вывернутого не то в Дорнах, не то в Харбин, далеко куда-то от тоскливой и осклизлой в гололедице родины.
Открытое письмо в Совет безопасности от Геро, гражданина Организации Объединенных наций и парохода
Копия: в комиссию по правам ÷еловека при ДЭЗ - 10 Фрунзенско-Свердловского радиуса метро
Уважаемые коллеги!
Постольку поскольку права человека - ценность, данная ему по рождению, стало быть, существующая независимо от него, я обращаюсь к вам - не защищая эти права, а лишь напоминая вам о их существовании для каждого, вне зависимости от места и характера проживания, силы, мощности и напряженности убеждений, количества партийностей и содержания сахара в моче.
Не вызывает сомнений и осуждения презумпция приоритета прав человека над государственными интересами: "если государственные интересы противоречат моим правам, то тем хуже для этих интересов" (Г.Галилей, ПСС, т.14, с. 345).
Человек по крайней мере двуонтологичен, диологичен сам с собой и сам по себе, диалектичен и раздираем между Добром и злом, но не симметрично, а по золотому сечению: на 0.62 Добра приходится 0.38 зла (В.Лефевр, Алгебра совести, с.32, мой аспирант, между прочим). Я же придерживаюсь той точки зрения, что в одной онтологии человек - существо историческое и потому безответственное по отношению к собственному будущему,а по другой - эволюционное и, следовательно, не может отвечать за свое и какое-либо чужое прошлое.
Сократовский "очеловец" в "Кратиле" Платона способен, единственный во всей природе!, удерживать в себе, своем сознании увиденное глазами. Ему, единственному во всей природе!, доступно настоящее, каким его описывал Августин Блаженный с своей "Исповеди": настоящее прошлое (память), настоящее настоящее (созерцание) и настоящее будущее (ожидание). Я, правда, придерживаюсь того мнения, что бывает и ненастоящее время [об этом первым догадался Кьеркегор в своем "Несчастнейшем", однако приоритет - все равно за мной]: ненастоящее прошлое, plusquamperfekt, настолько ненастоящее и далекое, что лишено веры, ненастоящее настоящее, qasiprasens, настоящее без любви, умирающее настоящее, агонистическое настоящее, и ненастоящее будущее, настолько далекое, неподвижное и чуждое человеку, что безнежно, futurum exactum. Все то ненастоящее время, лишенное мудрости, софии, философии, делает человека неотличимым и солидаризированным с остальной природой. Наши придурки-экологи тянут нас именно туда. Человек - единственное и одинокое существо природы, переживающее и осознающее вðемя. И это время, сугубо человеческая субстанция, недоступная даже Богу (но боги доступны времени, вспомним, как греческий Кронос пожирал своих божественных детей, а Рея, его жена стоеросовая, изображавшая из себя пространство, все рожала и рожала ему жратву, ну, да Богъ с нею), противостоит, таким образом Бытию (старик Хайäеггер это тонко чувствовал, а Гуссерль вообще замолкал, впадая в феноменологическое эпохэ - напряженное молчание, лишенное точек зрения и горизонта, стало быть. Время порождаем мы, Бытие дается нам, es gibt. Человек пребывает в Gegnet размышлений и пребываний, по праву уединяясь от природы и всего прочего в ней, и одновременно имеет право на Gebiet, на область проживания и сожития с другой - живой и неживой природой. "Человек - это природа, которая познает самое себя" (Гете, эпиграф к книге Э.Реклю "Земля и люди") и вместе с тем - "это существо, вынужденное доказывать свое существование размышлениями" (М.Хайдеггер "Разговор на проселочной дороге", кажется, с.51). Человек, следственно, имеет право на самопознание и на порождение из Космоса природы, которая только при-роде человеческом, в его присутствии и существует. До него и без него - это немыслимый Космос, всего лишь. Как Богъ творит из Хаоса Космос, так человек претворяет Космос в природу. Природа - это хозяйство человека, творимое им со временем и во времени, в противостоянии собственной смертности (о.С.Булгаков, "Философия хозяйства", с.25).
Так возникает красота, эта гармония, эта игра двоих, Бога и человека, это их диалог, конкордат, а вовсе не спор, не распря и не противоборство. Человек по праву равномощен всему человечеству, ибо в каждом из нас - частица Христа, даже если мы - другой конфессии и родились задолго до него: мы все Божьи дети и не составляем человечество собой как отдельными элементами, а мы, êаждый из нас, и есть человечество. Это странное множество, состоящее из множества равных ему множеств: в этом и заключена Божественная, Космическая загадка нашего существования и пребывания в этом мире: множество птиц составляют стаю, множество животных - стадо, множество рыб - косяк, а множество людей - множество человечеств.
Пиаже в свое время выдвинул концепцию, согласно которой история жизни одного человека повторяет в себе историю всего человечества. Мне кажется (Я, ПСС, т.239, с.576), эту концепцию вполне можно трактовать и в противоположном направлении: история человечества повторяет жизнь отдельного человека. И в этом - наше предельное право - осознавать историю человечества как личную жизнь и судьбу: в юности надеяться, в старости сожалеть о гибнущем человечестве или смиренно ждать конца света не только в собственных глазах, но и вообще.
Я, как потомок и прямой наследник Геродота по материнской линии, поддерживаю и одобряю его метод, согласно которому знания могут быть построены на разных мнениях людей (версиях), даже если эти версии по видимости противоречат друг другу. Уверяю вас, что для заканчивающего сию юдоль путь человечества поистине исходен. Мы накануне очередной смерти в эволюционной цепи реинкарнаций и должны войти в царствие свободы с подобающим смирением.
До свидания
с уважением
Геро.
Подпись руки тов. Геро верна.
Леч.врач 3-го отделения МВ (мании величия)
психбольницы N 15 (подпись неразборчива)
Эксперт Соколов сидел на кухне и пил сам с собою портвейн "Три семерки". На тарелке приткнулась нарезанная нетерпеливой рукой колбаса, сделанная черт знает из какой пакости. Соколову было муторно и он вспоминал то, что если и было когда, то не с ним же.
* *
*
Игра уже кончалась. Все было ясно. Для одних - пронзительно и впервые, для других - утомительно и невнове. Все становилось очевидным, а потому - банальным. "Как же это мы?" , "Что же это мы?", "Что же мы над собою делаем?" - витало в скомканном игрой коллективном сознании. Признаваться не хотелось и потому все ждали, у кого же прорвет, когда же кто-нибудь из своих встанет и скажет правду, до конца, до позорного конца.
А тут встает этот гнус с поникшей шеей. Он встает и начинает нечленораздельно нудить и вякать. Он путается в собственных разбегающихся мыслях, как орз - в ноябрьских соплях. Его покачивает на поворотах рассказываемых им ни к селу-ни к городу историй и его оксюморонные шуточки не сразу доходят. Чучело полно спеси, скепсиса и гражданской скорби, его прогнозы очевидны, а потому - нелепы и неприемлемы. "Мы этого не допустим!", "Нас, наверно, считают за идиотов!" - шелестит возмущение в зале, а он, покачивыающийся эксперт, сыплет историческими аналогиями, как сельхозавиаця гербицидами. Невыносимо хочется бежать - в туалет, в буфет (говорят, сосиски завезли, но на всех, конечно, не хватит, а свои сейчас нахапают), в Новую Зеландию - лишь бы подальше от себя и других прочих засранцев.
Паршивый профессор, а, может, просто доцент, но все равно - ãнида интеллигентская, чревовещает о конце света, таком близком и зримом, очевидном, а потому - рвотном. Голова болит от вчерашней водки, а еще - непереваренного позавчерашнего столовского минтая, а еще - от сегодняшнего утреннего сухого (порнуха это, а не сухое!), а больше всего - от собственного рождения сорок пять, вру, пятьдесят три года тому назад, и от независимости от своей бабы (это ей - сорок пять) за счет полной отключки: "я бы трахнул тебя, кабы не был так пьян, да и ты, мать, не стоишь того, вон, в телике девочки, этих бы трахнул, но они мне никогда не дадут, потому что, сама знаешь почему - в этом и есть вся трагедия русской интеллигенции конца отчетного столетия: любая, даже ты, потребуешь с меня больше, чем я могу заработать даже за месяц, но кроме меня, кто может тебе сказать, кто ты?"
А поганый профессор-доцент все ищет выход для прогрессивного человечества- и не находит. "Ба!" - говорит он как бы вдруг, -да вот он!". И чертит магическим жезлом параболическую кривую в нашем безысходном тупике. Это - Теория. Он толкает ее ногой и -"ба!" - она отъезжает в стену и открывает действительно выход куда-то."Здрасте!" Профессор-доцент осторожно ступает в отверзшуюся нишу нарисованного им в воздухе выхода из ситуации, произносит "мене, мене, чур мене!" , неожиданно садится на льготный рейс и, прибабахнутый собственным гением, исчезает в неизвестном направлении эмиграции.
"Гений!" - восклицает толпа, тщетно ища зазор между своей реальностью и порожденной новым гением действительностью. Дым и копоть разочарований оглашают дозагубленный вечер. Игра опошлена скрывшимся героем. Патриоты ворчат: "все они - масоны и евреи". И это становится очевидным, а потому - обидным.
* *
*
Эксперт Соколов сидит на кухне и пьет сам с собою портвейн "Три семерки". На тарелке приткнулась нарезанная нетерпеливой рукой колбаса, сделанная черт знает из какой гадости. Соколову муторно и он все еще помнит, что все, что происходит, происходит, возможно, не с ним.
* *
*
Все кончается. Все хоть когда-нибудь кончается. Хотя это и банально. Один знакомый художник, прежде чем начать рисовать , обливает свою жену и всех прочих бранью и самым последним. Он, конечно, художник, и даже, говорят, очень хороший и дорогой, академик, а вот и он, шестидесятник, накричавшись на жену и прочих, уехал и не вернулся, там, говорят, краски можно купить и погода располагает к художествам.
(небольшое примечание: данный цикл создан в рамках региональной программы развития Крыма, поэтому среди персонажей попадаются нелепые на Ваш взгляд ТИНФО - Таврический инвестиционный фонд и ИНТЕРКОНТ со своими производными - заказчик этой программы)
1. Неживой уголок (пионерская сказка)
Было ли не было, а рассказывают так.
На берегу ласкового и теплого моря долгие годы жили пионеры. И были у них прекрасные дворцы и замечательные парки, веселые пляжи и бесконечные волшебные вечера у костров. Спаяла их дружба и были они самыми счастливыми пионерами, любили родную природу и свой живой уголок.
Но настали плохие времена. Прекратились походы и угасли костры, померкли мечты и растворились высокие идеалы в борьбе за дело. Пионеры забыли свои клятвы, начали понемногу пить, танцевать на дискотеках эротику и совсем забросили природу и живой уголок.
А в живом уголке жили разные птицы и звери, попугайчики-неразлучники, два хомячка, ежик, ворона, кролики, маленький удавчик, который съедал всего по одному воробью за три дня, и большой бурый медведь, мохнатый и страшный, когда был молодой.
Пионеры забывали кормить и поить зверей и птиц, чистить им клетки,а больше это делать было некому, потому что смотрителя за живым уголком уволили во время пионерского самоуправления и с тех пор в штатное расписание не включали.
И постепеннно все звери умерли. Один медведь остался, который с голоду, наверно и съел всех остальных. Так всегда бывает в природе и живом уголке, когда люди перестают их любить и заботиться.
Вот однажды пионеры в конце смены пришли прощаться с природой и живым уголком. Глядят они - а все клетки пусты и даже самая большая - медвежья - тоже пуста. Посмотрели они в суровую даль и видят - припал медведь к ласковому и теплому морю и так и застыл. С тех пор эту гору так и называют - Аю-Даг, что значит "Есть хочу".
Но не умер медведь! Старые люди говорят - проснется он, встанет на задние лапы и вернется в родную природу и живой уголок! А разбудит его славный спонсер, красавец-богатырь по имени Тинфо Интерконт. Так обязательно будет, говорят старики и в их глазах светится надежда.
2. Дети царя Митридата
Старый референт чабана Ткемаль Хачапурыев рассказал мне эту легенду, сидя под древним развесистым кипарисом, помнившим еще, как подбили глаз на спуске с Ангарского перевала в Алушту молодому и горячему гяурскому генералу Кутузову. Рассказ же Ткемаля Алиготыева был о других временах и других людях.
Вот, послушайте, что я смог запомнить из той неторопливой беседы под стройным молодым инжиром.
В одной стране в стародавние времена правил один царь. Звали его Митридат Сергеевич. И было у царя двое детей от прекрасной Алколь - юный Магарач и красавица Массандра. Это были прелестные и очень добрые, ласковые дети. Их нежно любил и царь и вся его свита, и весь народ, даже дипломатический корпус и тайная грозная стража.
Прекрасная Алколь умерла при родах, и Митридат долгие годы не женился ради своих детей, но в конце концов поддался уговорам старшего евнуха и взял в жены загорскую принцессу Раю из далекой Золотой Роты.
Невзлюбила красивая и жестокая Рая сироток, наветами и наговорами заставила Митридата заточить детей в страшном сыром подземелье в глубине горы, а сторожить вход туда посадила ужасную и свирепую собаку Инфляцию.
И томились бы брат и сестра в страшном подземелье до самой своей смерти и даже до скончания века, да нашелся богатырь, славный спонсер Тинфо Интерконт, решивший освободить прекрасных и несчастных узников и дать счастье своему народу.
Позвал Тинфо на подмогу своих братьев-богатырей Интерконтбанка и Интерконтторга и пошли они к мрачному подземелью. Долго шла кровавая битва с собакой-чудовищем. Много сил отдали этой борьбе богатыри. Но одолели они свирепого зверя, сокрушили тяжелые замки и запоры, выпустили на волю брата и сестру.
Понеслись освобожденные дети вниз по склону, зажурчали, заискрились их веселые, радостные голоса, забились ключами радости их следы на земле, запенились игривыми бурунами по перекатам их кудри. Обратились счастливые дети во множество ручьев и речушек, вышли к их сладостным струям люди, припали к благодатным источникам, воспевая хвалу и славу великому спонсеру Тинфо Интерконту и его могучим братьям.
И всем ручьям и речкам, в память о нежных детях - юном Магараче и красавице Массандре люди дали красивые и звучные имена - Ïино Гри, Кокур Сурож, Совиньон, Мускат Белый Красного Камня и Южнобережный Мускат, Токай и много других благородных и прекрасных имен.
Вот, что рассказал мне под плакучей сосной старый референт чабана Ткемаль Ркацитыев.
3. Хозяйка Медной Горы в Крыму (Уральский сказ)
Слышь-тко, говорят поселковые, что не все время Хозяйка нашей Медной Горы в подземных рудниках сроки мотала, руду да каменья в закрома Родины ссыпала.
Взяла она как-то тайно отпуск за свой счет и отправилась в далекую сторону, за леса и степи, в край далекий и сказочный, что в народе Крымом зовут.
Долго ли коротко, с пересадками, через таможни новомодные да рогатки пограничные, а добралась она до той страны и, уж совсем из последних сил выбиваясь, достигла самого края той земли, где кончается твердь и начинаются необозримые хляби морские. Там-то и припала она к узенькой полоске последней земли.
Говорят сметливые фабричные, деды которых в прежние времена доходили до тех мест, - солнце в той стороне немилосердное, что у нас в плавильных печах, в домнах, мартенах да вагранках только и бывает. Сгорела Хозяйка дотла в одночасие - ни один собака-приказчик немецкий или даже наш, питерский, не смог бы так отделать шкуру. Оползла вся, будто черновая ядреная медь стала.
Ну, свезли Хозяйку в лазарет, выхаживать стали, всякими там затейливыми травками да отварами пользовать, все не по нашему, не как у простых знахарок да экстрасенсов, по-ихнему, стало быть.
Однако - помогать стало. Отошла Хозяйка-тко. Уж и на дискотеки ходить задумала, и на экскурсии мотаться по горам тем непутевым, по серпантинам их рисковым. И познакомилась она со здешним мастером, что в одном горном подвале ловко мог из чего угодно шампанское сделать, из простой воды сложный дорогой коктейль соорудить.
Мастер по Хозяйке Медной Горы быстро, однако, сохнуть стал - что твой никеле-кобальтовый концентрат с аглофабрики. Она ж над ним все подсмеивается:
-что, Ай-Данила-мастер, не выходит твое Пино Гри?
Совсем паря извелся.
Тут и срок выходить стал - пора сматываться в родную сторонку, на наш северный уральский край заворачивать. Засобиралась Хозяйка-то,а у самой сердце екает - как же она без мил-суженого срок тянуть станет?
И совсем пропали бы оба два, да однако не попустил старательский фарт.
Был у того Ай-Данилы друг-приятель, из простых, из наших будет, хоть и не сидел еще в рудниках наших, не махал кайлом. Добрый человек, славный спонсер Тинфо Интерконтович надоумил Ай-Данилу приватизировать Хозяйку и авансировал его на это дело своими акциями.
С тех пор, поговаривают в наших таежных поселках да по заимкам, съехала Хозяйка, поменяла свою Медную Гору на Чуфут-Кале, что по-нашему, по-уральски значит "дегустационный зал" и живет себе припеваючи да припиваючи с Ай-Данилой.
Так-то.
4. Форосский дракон (сказка западноевропейского народа)
Однажды жители старинного свободного бурга Форос проснулись от ужасного сквозняка, шума во дворе и хлопанья крыльев в небе.
Выбежали они на улицу - а над ними огромный дракон пархает и кричит нечеловеческим рыком:
-пролетая над Форосом, делаю всем его жителям установку на добро, заряжаю по-чумаковски воду и не люблю девчонок.
Но это был сплошной обман. Особенно наврал дракон про девчонок - каждую пятницу, лишь солнце закатится, забирал он из города по девчонке и прятал ее в своем гареме. А евнухами заставлял работать бывших женихов, которых за большие, но фальшивые деньги превращал в евнухов - зачем им все это, если невесты опозорены и отняты навек?
Так продолжалось очень долго и никто уже в Форосе не играл свадьбы, забыли люди, как смеются, плачут и пачкают пеленки дети.
А в логове дракона не просыхала гульба. День и ночь несся оттуда любимый драконовский шлягер "не плачь, девчонка!". День и ночь кружилась голова у бедных девчонок от драконьей установки на добро.
Пришли однажды в Форос два закадычных аквалангиста. Жорж и Тинфо. Они прибыли по туристической путевке своего профсоюза рыцарей Круглого Стола и Красного Полумесяца в надежде познакомиться с форосскими девчонками, о которых шла добрая молва по всему побережью.
После размещения в приемном покое пансионата пошли они сразу на пляж и видят: спускается из чебуречной, что на Байдарских воротах, огромный дракон, а на волноломе сидит прекрасная Анжелика-Эммануэль, единственная дочь мэра Фороса. Рядом с ней - прикованный пролетарской цепью к скале ее безымянный жених. И валяются на земле орудия страшной и мучительной операции по магическому превращению его в евнуха.
Схватили друзья эти страшные орудия и сбросили их с крутого волнолома в кипящее и бушующее море, надели свои акваланги и смело бросились на битву с драконом и охолостили его своими подводными ружьями.
Тут же рухнули злые чары, сами собой спали оковы, прекрасная Анжелика-Эммануэль прямо на берегу стала женой своего безымянного жениха и сразу зачала тройню.
А дракон превратился в дельтаплан и еще долго служил самым дорогим аттракционом в Форосском парке культуры и отдыха имени Горького, который здесь бывал, делая шоптуры на Капри. Буревестник революции нежно полюбил славного спонсера Тинфо и его друга Жоржа, в честь которого признательные форосцы заложили Георгиевский монастырь в ломбард.
С тех пор, как только глупый пингвин начинает прятать свое жирное тело в утесах Фиолента, Сарыча или Фороса, все жители побережья быстро идут домой, запирают двери на все засовы и говорят маленьким детям: "Мангуп-Кале", что по-нашему означает "Атас!"
5. Как запорожцы валютовали в Стамбуле (сказка крымских украинцев)
Три славных гарных хлопца Петро, Микола и Тинфо сбежали от Олеговой рекрутчины из родного Крыма в Стамбул, на Туретчину поганую.
Олег же покинул хату и пошел воевать в Зеленый Гай, по-немецки Грюнвальд называется, с тевтонскими москалями и их псами-рыцарями, чтоб землю родную татарам отдать.
А три наших хлопца утекли на струге по босфорам и дарданеллам, мимо Змеиного острова, где не то грек, не то жид Ахилл знатную горилку гонит. Добрались они до Стамбулу и говорят себе:
-нехай венецийские и генуэзские дурни идут на таможню и платят НДС своими пистолями, а мы и так обойдемся.
Заходят они в шинок - а там сидит со своей командой Садко, весь такой крутой из себя: они раньше за новгородский "Спартак" играли, а теперь за кордон подались и выступают за левантийский клуб "Хули-гули", пьют теперь из кубка УЕФА баночное пиво "Кофф" и на все положили.
Не стали наши хлопцы с этой шпаной связываться, чубы да гордость свою запорожскую терять, а пошли на Галату, в другой шинок - мало ли жидовни в Стамбуле?
И напились там до поросячьего визгу.
А когда стали платить, Абрашка им и говорит:
-да пошли вы со своими купонами! - сало гоните!
Они, оказывается, у себя в Стамбуле из нашего сала наркотик гонят.
Пришлось отдать сало. Завернули его в гривеный свиток и отдали христопродавцу.
Что там случилось потом, никто не помнит - голова дюже болела. А только известно стало, что Крымский татарчонок Кемальчик продал своему лучшему приятелю караиму Хаиму все купоны наших хлопцев за две бутыли горилки. А сало утаил. От шкода!
Случилось это на станции Сюрень, что значит по-нашему "не стриги купон"
Тинфо же с тех пор стал головою и швидко пошел в рост.
6. Шихуа о том, как обезьяний бог Трипитака бананы ел (древняя китайская сказка эпохи Чжоу)
Однажды император Поднебесной призвал к себе из Шаолиньского монастыря-зверинца знаменитого обезьяньего бога Трипитаку и спросил его, почем нынче на международном рынке идут бананы.
-Однако. - ответил мудрый ученик Лао цзы и замолк, пока луна вновь не стала молодой.
Рассердился Отец и Сын Неба на почтенного философа и послал его в отдаленнейший уголок Империи в почетную ссылку.
Десять тысяч ли прошел Трипитака, пока не достиг места своей ссылки. И сделал при этом всего двенадцать шагов, но пролил семь озер слез - так любил он свой монастырский зверинец Шаолинь, где остался ждать его возвращения либо известия о смерти любимый монах и друг Трипитаки брат Брюс Ли.
Дойдя до места своей ссылки, воскликнул опальный каратист: "Ялос" и это мудрое изречение до сих пор живо в сердцах людей.
Потом он спустился к морю, в бамбуковую рощу, нашел там полянку, поросшую бананами и попробовал их на вкус.
-Это не Рио-де-Жанейро, - подумал и хотел сказать великий и смиренный Трипитака, но ему вспомнилась милая и навсегда потерянная родина и он тихо сказал. - Это не Китай.
- Ни-ки-тай! - подхватило лукавое эхо.
- Никита - услышали люди, которые тогда плохо понимали поднебесный язык.
С тех пор так и называют это место - Никита, что значит "неспелый банан".
Грустные истории иногда случаются в Поднебесной.
7. Чайка по имени Тинфо (иллюзия Р.Баха)
В Крым пришла зима и на неуспевшие отцвести розы упали тяжелые хлопья снега. Троллейбусы, электрички и другой крупный и мелкий рогатый транспорт заискрил на спусках и поворотах, беспомощно скрипя тормозами.
На поручне лоджии, примыкающей к люкс-палате N17-01 шикарного партсанатория, некогда загадочного и знаменитого Ай-Данииля, отданного затем детям Чернобыля, которых там, правда, кажется никто ни разу не видел; сидела чайка по имени Тинфо. В клюве у нее безвольно свешивалась мойва жирная пряного посола, выловленная чайкой на Ялтинском рыбозаводе.
В люкс-палате N17-01 вымирал крупный представитель местного партийно-хозяйственного актива. Шестьдесят тысяч фантиков отдал он за то, чтобы лежать здесь, отказываться от процедур и овсяной каши из гуманитарной помощи детям Чернобыля и Арбата. Ему уже ничего не хотелось, желания оставили его и холод рыночных отношений подступал к уставшему руководить сердцу.
Легкая занавесь из капронового гипюра отделяла его от чайки по имени Тинфо. Умирающий с трудом проговорил:
-Да, Петька, тяжело умирать на чужбине.
Потому что всю жизнь он втайне считал, что живет на Родине, а утренние газеты сообщили, что это, оказывается, уже совсем другая страна.
-Я, правда, не Петька, - сказала чайка по имени Тинфо, - но и жить на чужбине тяжело.
Разговор прервался. Последовал глубокий вздох и в палате-люкс одним покойником стало больше - вымер, бедняга.
Чайка по имени Тинфо взмахнула прощальным крылом и пронзительно прокричала,
-Карадаг!
Никто не понял и не обратил внимания на этот отчаянный крик, полный глубокого и чистого смысла. На птичьем языке это означает: "Ну, ты, мессия! Не уклоняйся от заданного курса!"
8. Путь воина (сказка индейцев племени яки, рассказанная аспирантом Калифорнийского университета имени Патриса Лумумбы Карлосом Кастаньедой)
Старый бенефактор и спонсер дон Хуан, выкурив очередную трубку галлюцигенных грибов, впал в нагваль и вспомнил историю, которая до лжна будет случиться, непременно должна, но не обязательно в этом мире.
...В Беседке Ветров на Роман-Коше стоял неизвестный юноша из племени тольтеков и смотрел на Партенит. Его зоркий глаз видел и что подают на ужин в столовой номер 2 санатория имени Фрунзе, и кто вошел в спальню закрытого коттеджа N 3 и даже что она сняла с себя, прежде чем начать согревать тело заслуженного украинского ветерана афганской войны.
Неизвестный юноша раздал микроволновый писк, выпустил из себя пучок светящихся, желткового цвета, лучей и стал колесом спускаться по отвесному склону, по камням и скалам, распугивая кабанов, оленей и забредшие сюда безо всякой задней мысли парочки.
-Смотри! - сказал дон Хуан Карлосу. - это и есть бег воина, безопасный, кто хоть раз позволял себе не отвлекаться на такие
смешные мелочи как жизнь.
Карлос смотрел, но не видел: ему мешал комар, не пускавший его к стакану с галлюцигенным напитком.
-Со стакана-то каждый такое может, - сурово поучал дон Хуан, - ты в трезвом тонале попробуй.
Карлос попробовал, но, будучи увальнем и слегка косолапя, немного не расчитал и упал в море, далеко, почти за горизонтом.
С тех пор в том месте, где упал Карлос, наблюдается постоянное падение акций Тинфо, потому оно так и называется - "Меганом" - "Медведь, играющий на понижение".
9. В джазе только девушки (амазонский миф)
Давно это было.Тогда еще Амазонка впадала в Каспийское море, но не всякая, а только выездная. Впрочем, в те времена все амазонки были выездными, потому что относились к кочевым народам.
У амазонок был бешеный темперамент и они, навпадавшись в Каспийское море и натешившись на его песчаных пляжах, ушли в поисках приключений и сильных страстей на запад. Они шли до тех пор, пока не оказались в стране быков, по-гречески тавров. Здесь они полносòью предались ненасытному разврату с мощными дикими быками, а попадавшихся им мужчин из презрения уничтожали. Единственный, кто смог их удовлетворить, был Геракл и это было записано ему в один из подвигов.
От связи с таврами первым появился на свет Минотавр, которого бесстыжие амазонки продали в рабство на Крит.
Потом пошли кентавры - от связи с жеребцами. Кентавры получили неплохое образование и потому были признаны за аристократов.
Однако простить своим распутным матерям их скотоложество кентавры не могли: несмотря на весь их аристократизм, гражданских прав они были лишены. Битва амазонок с кентаврами за керченскую водокачку стала знаменитой и послужила прототипом для действий ахейцев под Троей.
Разврату и разнузданности амазонок не было предела. Самых слабых и изнеженных они ссылали на Лесбос, а остальные вступали в оргиальные отношения даже с ослами, как рассказывает древний рапсод, у которого этот сюжет похитил бесстыдник Апулей.
Когда стали появляться люди с песьими головами и разложение амазонок достигло края низости, чаша терпения богов на Олимпе иссякла. Они наслали на амазонок безумие и отправили в военный поход из Тавриды в Малую Азию. Пока безумные амазонки двигались вокруг Понта, боги сменили времена и вместо персов воинственные девы столкнулись с турками-отоманами. Всех амазонок тут же продали в рабство и разобрали по гаремам.
Одну же из пленниц не взяли даже в самый поганый гарем. Она так долго плакала, что превратилась в фонтан. Он и сейчас "журчит журчит свою мне быль, люблю я нежный говор твой и поэтические слезы", а по-амазонски это звучит гораздо короче: "бах-чи са-рай".
10. Тинфо в Коктебеле (современная сказка народа эсперанто)
Однажды троллейбус N 52 шел по привычному для себя маршруту Симферополь-Ялта и, спустившись с Ангарского перевала, как водится, проехав мимо шашлычной в Верхней Кутузовке (опять вместо шашлыков - люля-кебаб неизвестно из чего!), остановился в Алуште на автовокзале и, пока одни пассажиры сменяли других, а водитель делал на этом свои левые трудовые доходы, призадумался.
А, призадумавшись, троллейбус N 52 решил:
-Чего это я опять не попробовал люля-кебаб в Верхней Кутузовке - так ведь и помереть можно, не узнав, из чего это они там делают? И чего это я каждый раз в Алуште сворачиваю направо, как будто забыл там чего или не видал?
И, подумав так, троллейбус N 52 повернул не направо, а налево. Водитель же как раз в это время закурил "Camel" производства феодосийской тютюновой фабрики имени Сакко и Мальборо, не заметил неожиданного маневра троллейбуса N 52 и, как ни в чем ни бывало, принялся крутить и вертеть баранку на поворотах, включать микрофон с записью объявлений об остановках. Пассажирам было еще более все равно, чем водителю - лишь бы уехать из Алушты, потому что там такая жуткая лажа, а им все думалось, что в другом месте, где-нибудь в далеком Гурзуфе или даже Ялте лажа не такая жуткая.
Долго ли, коротко ли, а приехал троллейбус в Коктебель. Пассажиры вышли - цены как цены, точно такие же, как и в Алуште, море как море - такое же как и в Алуште, и даже лавровый лист такой же и так же пахнет картофельным супом с фасолью. "Та же лажа"- подумали пассажиры и успокоились, да они особенно и не волновались. Водитель отбил время на автостанции, поругался с диспетчершей и сказал себе "везде одна лажа".
И только славный спонсер Тинфо понял, что случилось, и, не имея привычки скрывать что-либо от местных жителей, громко произнес:
- Коктебель!
Что значит "Другая лажа!"
11. Чучхе (сказка крымских чукчей)
Чуть солнце выглянуло из-под Земли Франца-Иосифа, полетели с юга, с самого полуострова Врангеля, что Крымом теперь люди называют, гуси, заколосилась осоками полярная тундра, стали оттаивать в воздухе слова и предания, что говорила долгой зимней ночью старая бабушка Шушера своей ясноглазенькой внучке Мушере.
Жил в одном дальнем стойбище в безымянном урочище челочище-страшилище. Любил он пугать зверей, рыб, птиц и людей. Возьмет свой орденоносный бубен и давай стучать в него íà âñåõ, призывать Эрлика - владыку подземного мира:
- Дай, говорит, мне, о великий и всемогущий Эрлик, три любых источника и я сделаю из них три любых составных части!
Послушался его Эрлик. Выпустил три южнобережных источника:
Красного Камня, Лунного Камня и Кокура.
Плохо стало в тундре. А в море - еще хуже. Затопляют три источника все составные части, перестала ловиться корюшка, ушли далеко на север эскимосы, так далеко, что оказались на западе, на Аляске.
Чукчи одни остались.
Мороз, пурга настали. Совсем чукчи вымирать стали, запоями страдать, запорами мучиться. Даже книжки перестали писать, не то, что на охоту ходить или на морской промысел. Некоторые отделяться стали, в менджлис подались, в теплую сторону, на Шикотан, к проклятым японцам на поклон пошли:
- возьмите нас, проклятые японцы, к себе, а то шибко худо нам стало.
Сжалился над чукчами хозяин подземного царства Эрлик. Позвал он своего старшего брата, Великого охотника и славного спонсера Тинфо. Разогнал могучий Тинфо все три источника, развеял составные части и пришла в чукчанскую тундру весна. Маленькая птичка Дятел пропела своим звонким голосом хвалебную песенку Эрлику и Тинфо.
С тех пор, примечай-ка, внучка: как только дятел запоет, в рогах сокжоя запутается весеннее солнышко, - значит скоро аэроплан прилетит, одеколон привезет, мальборо привезет, спички-свечки привезет.
Хорошо будет, весело.
А про того человечища-страшилища не забыла? - Выслали его, лишили гражданских прав и выслали за сто первый километр от Анаäыря, в Магадан, стало быть.
Место то безымянное, страшное, люди назвали Уч-Кош и больøе его не боятся.
То-то же.
12.
-ага (шумеро-санскритская сказка)
¶
¶
¶
¶ ¶
¶ ¶
с +
гривна
¶ ¶ ¶
¶ ¶
¶
¶
¶ ¶
¶
¶
¶
¶
¶
¶ ТИНФО
¶
¶
¶
Никто не заметил, как состарился Дудочка. Геро, Некитин, Загряжская, даже Танк и Неприкаянный Маг - все старели на глазах и печать лет проступала реверсивно событиям. Дудочка всегда смотрелся и считался самым молодым и младшим. Он родился в тот несчастный год, когда умирали много чаще, чем рождались, а среди рождавшихся чаще умирали в тот же год, чем продолжали жить.
Первым обнаружил старость Дудочки сам Дудочка. Кончался очередной старый год, бывший по восточному календарю годом Дудочки. И неожиданно и ясно Дудочка понял, что это - последний его год, что до другого он просто не дотянет, хотя - всего-то дел, двенадцать лет - рукой подать.
Дудочка задумался, машинально занял у соседнего нищего початую бутылку водки, по запаху - майкопского разлива, на площади перед станцией метро два узбека дали ему в камышовой оплетке дыню (а больше в эту метель и круговерть почти ничем и не торговали -затрепанные старушки пытались сбыть дешевые сигареты и нечто в пакетиках - то ли для еды, то ли от здоровья). Бывшая Зацепа оскорбительно пустовала.
Фирма, в которой Дудочка так славно работал летним истопником, к концу года отцвела и увяла, несмотря на пышное название - не то Супер-Интер, не то Maxigrund.
В последнее время Дудочка был вынужден работать в переходе между двумя "Павелецкими": по утрам он ставил свой складной стульчик, снимал шапку, устанавливал в ней картонку с надписью, выведенной по трафарету:
ÏÐÎÑÜÁÀ
ÄÅÍÅÃ ÍÅ ÊËÀÑÒÜ
È ÂÎÏÐÎÑÀÌÈ ÍÅ ÁÅÑÏÎÊÎÈÒÜ
Дудочка работал интенсивно и плодотворно, набрасывая за 14-16 часов лекцию примерно в 50 страниц машинописного текста. Он писал курс "Введение в аэрологию и сфероведение" состоявший из шестисот восьмидесяти лекций для студентов мистического университета - Дудочка очень надеялся, что идея такого университета придет кому-нибудь в голову и сможет даже реализоваться и воплотиться, а если такое случится, то, может быть, и его курс тогда пригодится.
Разумеется, Дудочка не все время сидел в переходе, а только четыре дня в неделю, по средам и четвергам ему приоткрывалась беспатная лазейка в общий зал публичной библиотеки - одной из самых богатых в городе, а по воскресеньям становился доступным компьютер в детской игротеке - именно в выходной день игротека не работала - и Дудочка умудрялся набить за этот изнурительный для него день все четыре лекции, написанные за неделю.
Работа двигалась, нищие больше не приставали с расспросами и поборами за место, некоторые даже подружились с Дудочкой. Линейная милиция долго искала криминал, не нашла и, скрипя сапогами и сердцем, вынуждена была смириться с необычным посидельцем.
А вот теперь, в слякотную метель, он устал писать свой учебник, состарился и, хлебая из пластикового одноразового стакана, вслушивался в голос судьбы, пытаясь угадать, зачем же приходил сюда на сей раз. Это было бесконечно, горестно, нелепо - являться сюда, что-то писать, пить майкопскую водку...
Каким-то чудом в уходящем году Дудочка побывал за границей, в Хохлостане, хотя его приглашали в Голландию, а сам он подавал документы для эмиграции на одинокий в вечно штормовых волнах остров Бунге. Пока собирался, то-се, распался таможенный, пограничный и железнодорожный эсесесеры, о поездке в Голландию и на Бунге можно было позабыть, а поездка в Хохлостан превратилась в приклюíение.
Теперь из Москвы туда ходило всего два поезда, один - обычным, старым маршрутом, через Харьков, другой - кружной, через Моршанск, Грязи, Темрюк.
Дудочка поехал привысным путем. Глухой ночью их грубо вытолкали из вагонов на неизвестном полустанке, обшмонали и, именем еще непринятого закона, поотнимали наиболее ценное барахло, затем пришлось тащиться часа два по шпалам до чужой территории, еще дважды, на погранзаставах, пройдя проверку, но уже просто, на счет голов, затем - украинская таможня, отбиравшая исключительно харчи и не трогавшая бебехов, гораздо более злая. И лишь на рассвете поезд повез их дальше - в купонные дебри и джунгли.
В Бакчи-Сарае, единственном городе Хохлостана (все остальные - либо обезлюдели, либо были позорно лишены статуса города) Дудочка провел неделю. Он жил в доме знакомого художника, успевшего умереть от запоя и тоскливых семейных скандалов, ходил по куэстам, наблюдая сверху гвалд жизни, изучал иврит по надгробным могилам караимского кладбища, совершал дальние прогулки к источнику Козьмо-Дамиановского монастыря, в пещерные города Эски-Кермен и Мангуп-Кале.
По ночам ему вспоминалось, как он жил здесь не то тридцать, не то двадцать - на таких расстояниях память расслабляется - веков назад. Он вспоминал себя мальчиком, живущим в многочисленной семье, опять самым младшим в ней. Семья теснилась в домике - точной, но сильно увеличенной копии ласточкиного гнезда, сделанной из тех же материалов: ветки и глина. На скале ютилось множество точно таких же домиков, то прилепившихся друг к другу, то зависших в головокружительном одиночестве. Вниз, к садам и виноградникам тянулись отполированные руками и телами кривоватые жерди и плети лиан, скрученных в шершавые канаты. При воспоминании о тех жердях у Дудочки захолодело в ступнях и ладонях, подступила забытая и неведомая по силе оргиальная сладость.
На другом, столь же отвесном склоне ущелья Дудочке снился недостижимый храм, где не угасал священный огонь, где неведомая сила удерживала недоступную святыню на весу и где его охватывала все то же немощная и блаженная сладость.
Обратный путь Дудочка решил совершить кружным образом, через Керченский пролив, несмотря на предостерегающие пересуды. Переправа затянулась на трое голодных суток и стоила дороже всего остального пути, хотя в билет Бакчи-Сарай-Москва была включена гигантская доплата на строительство железной дороги от Бакчи-Сарая до Ялты с рекордным туннелем под Бабуган-Яйлой - эта новая придумка правительства Хохлостана, выбравшего себе столицей Одессу (безопасно для властей и необременительно для жителей - Хохлостан жил в свободном безвластии), бесила только немногочисленных приезжих.
Из этого путешествия Дудочка извлек утешение - он понял свою со-временность и со-причастность нынешнему времени - до сих пор чужеродность миру пугала его, но, выспав еще раз свою короткую жизнь две-три тысячи лет тому назад, он согласился с нашим временем как настоящим, всамделишным, а не оскорбительной затеей неизвестного недоумка...
Дудочка сидел на притушенной кухне и смотрел на город и на страну, слабым голосом которых, да еще этого тяжелого времени, он был. Он видел - эти несчастные и забитые, вечно унижаемые и эксплуатируемые люди - всегда и во все времена! - талантливы и трудолюбивы, как никто, нигде и никогда; если судьба позволит им стать с колен, они, никуда не выезжая и ни на кого не нападая, завоюют весь мир, будут лучшим народом, походить на который станет желанием и мечтой всех остальных. Потому что так любить могут только здесь...
А старость накатывала безутешной волной и Игра безнадежно заканчивалась.
1 Прошу прощения за вольность в обращении с языком, но понятно о чем я говорю? Писатель не может проживать и переживать за всех своих героев, являющихся продуктами его жизни и мыслей.